Безмерная любовь к Малеку, его судьбе и человечеству
Малек вышел из кабинета, оставив дверь приоткрытой. Где-то в конце коридора загудела кофемашина, кто-то торопливо прошёл мимо, громко щёлкнув каблуками по плитке. Но здесь, в кабинете, наступила такая тишина, будто всё живое выдохнуло разом и затаилось.
Мальчик сидел в кресле, покачивая ногой. Его взгляд скользнул по столу Малека, по аккуратным стопкам бумаг, по пустой чашке с засохшим ободком кофе. Пара ручек – чёрная и красная – лежали крест-накрест, будто Малек специально оставил их так. На краю стола стояла пепельница с одной выкуренной до фильтра сигаретой. Дым давно развеялся, но запах – тёплый, горьковатый, почти сладкий – всё ещё цеплялся за воздух.
Он встал, потянулся, подошёл к книжному шкафу. Его пальцы пробежались по корешкам. Психология, нейробиология, редкие старые издания с пожелтевшими страницами. Но одна книга выглядела не так, как остальные. Она стояла чуть глубже, будто её спрятали. Переплёт – тёмный, кожаный, потёртый на углах, с узором, похожим на сплетение трещин на сухой земле. Без названия, без автора.
Мальчик осторожно вытянул её. Ожидал, что будет тяжёлая – такие книги всегда должны быть тяжёлыми – но эта оказалась почти невесомой. Будто внутри неё был только воздух. Он сел обратно в кресло, положил книгу на колени и медленно открыл первую страницу.
Слова заплясали перед глазами. Они не были размытыми – наоборот, чёткими, чёрными, словно только что отпечатанными. Но они не складывались в смысл. Каждое слово вроде бы знакомо, но вместе они образовывали набор звуков, которые язык отказывался произносить.
Он моргнул – и текст изменился. Другие слова, другой ритм, другая форма букв. Мальчик почувствовал лёгкое головокружение, как будто буквы не просто двигались, а пытались попасть ему в голову напрямую.
Он пролистнул страницу. Ещё одну. И ещё. Всё та же нелепая бессмыслица, текучая, скользкая, ускользающая из памяти. Он не мог даже запомнить ни одного слова, как будто мозг отказывался его сохранять.
– Какая-то странная книга… – пробормотал он вслух. Его голос прозвучал приглушённо, будто комната сама не хотела слышать эти слова.
Он ожидал увидеть сказки или легенды, может, карты сокровищ или старые мифы о богах и героях. Но это… это была книга без смысла. Или с таким смыслом, до которого он ещё не дорос. Он раздражённо захлопнул её и положил на стол.
Книга казалась обычной – просто старая вещь, забытая среди прочих. Но когда пальцы мальчика коснулись её обложки в последний раз, он почувствовал странное тепло. Не обжигающее, но настойчивое – как чужой взгляд, который чувствуешь затылком, даже если никого нет.
Он отдёрнул руку, снова сел в кресло и уставился в окно. За стеклом медленно ползли облака, солнечные зайчики плясали по комнате. Малек до сих пор не вернулся.
Мальчик снова посмотрел на книгу. Она просто лежала. Ничего не делала. Не шевелилась, не меняла форму, не пульсировала. Обычная книга. И всё же он больше не хотел её трогать.
Когда Малек вернулся, он сразу заметил, что книга сдвинута. Мальчик сидел так же, как прежде, но взгляд у него был… чуть глубже, чем обычно. Будто он заглянул туда, куда ещё не готов был смотреть.
– Ну что, нашёл что-то интересное? – спросил Малек, садясь напротив.
Мальчик пожал плечами.
– Она скучная. Ничего не понял.
Малек усмехнулся.
– Это нормально. Ты пока не должен понимать.
Мальчик скользнул по нему взглядом.
– А вы её понимаете?
Малек взял книгу, положил перед собой. Долго смотрел, водил пальцем по трещинам на обложке.
– Нет, – честно ответил он. – Я просто её храню.
– Зачем хранить то, что не можешь прочитать?
– Потому что некоторые вещи раскрываются только тогда, когда приходишь к ним сам. Без подсказок.
Мальчик задумался. Потом снова пожал плечами.
– Бесполезная книга.
– Может быть.
Малек убрал её обратно на полку. Поставил чуть глубже, чем раньше. Но мальчик знал – теперь он будет о ней думать.
Ночью мальчик не мог уснуть. Комната была слишком тёмной, слишком тихой, и от этого в ней будто стало тесно. Одеяло липло к коже, воздух застрял в лёгких, и даже окно, приоткрытое нараспашку, не приносило облегчения.
Он лежал на спине, смотрел в потолок и чувствовал – что-то не так. Ощущение, будто кто-то сидит в углу комнаты, молчит и смотрит. Невидимый, но реальный. Мальчик сел, опустил ноги на пол, прошёл к окну. Город спал – редкие машины лениво проезжали по улице, фонари горели тускло, будто тоже устали.
Он провёл ладонью по стеклу. Оно было холодным. Но в пальцах всё ещё оставалось то странное тепло – то самое, что он почувствовал, когда держал ту книгу.
Он закрыл глаза. И в этот миг сон настиг его – резко, как будто кто-то выдернул его из реальности и бросил в другое место.
Он стоял в длинном коридоре. Голые стены – серые, как бетон, влажные, как после дождя. Пол под ногами был мягким, будто ковёр, но если присмотреться – это были книги. Тысячи книг, сложенных в ровный слой, переплёты треснутые, страницы мятые, обложки промокшие. Мальчик сделал шаг – книги хрустнули под ногами, как старые листья.
Коридор уходил в темноту, но в конце горел тусклый свет. Мальчик пошёл вперёд. Шаги были приглушёнными, как под водой. По стенам текли тени – они не принадлежали ни людям, ни вещам, они просто были. Он дошёл до конца коридора, и свет оказался не лампой, а книгой. Той самой книгой. Она лежала на постаменте, открытая, страницы шевелились, как будто кто-то невидимый их перелистывал.
Мальчик подошёл ближе. Буквы светились. Они больше не были словами – они стали нитями, сплетающимися в узоры. Узоры пульсировали, меняли форму, превращались в лица – женские, мужские, детские, звериные. Эти лица кричали, но звука не было.
Мальчик протянул руку, коснулся страницы. И сразу ощутил то самое тепло, только теперь оно вошло прямо в кожу, в кровь, в кости. Его сердце ударило резко, будто кто-то сжал его пальцами.
Из книги вытекала тьма – медленно, как мёд, густая, тягучая. Она обвивала его запястье, тянулась вверх по руке, пробиралась под кожу. Но ему не было страшно. Он смотрел, как она проникает внутрь, как становится частью его.
– Что ты хочешь знать? – раздался голос. Это был голос Малека, но не совсем. Как будто кто-то другой говорил его голосом.
– Всё, – ответил мальчик.
Книга захлопнулась. Тьма исчезла, коридор провалился вниз, и он снова лежал в своей постели, в своей комнате, в своей реальности.
Он открыл глаза. Сердце всё ещё стучало быстро. Ладонь горела, как после ожога. Он посмотрел на неё – на коже остался тонкий узор, похожий на строчку из книги, но на языке, которого он не знал.
Мальчик улыбнулся. Впервые за долгое время он почувствовал, что ему интересно.
Флэшбек Малека в монастыре.
Воздух в трапезной был тяжёлым и медленным, как остывающий мёд. Здесь всегда пахло дымом – копчёным, древесным, горько-сладким, въевшимся в стены, одежду, даже в воздух между людьми. Этот дым пронизывал всё, цеплялся за волосы, ложился на язык при каждом вдохе.
Длинные деревянные столы, тёмные от времени, покрытые тонким слоем воска, чтобы крошки не прилипали. Над каждым столом – простые железные лампы с тусклым жёлтым светом.
Монахини сидели ровными рядами. Они ели молча, даже жевали медленно, будто боялись потревожить тишину, которая тут была важнее молитвы. Простая еда: ломти чёрного хлеба с грубой коркой, похлёбка из чечевицы – густая, почти клейкая, с запахом лука и старого горшочка, который, кажется, не меняли со времён основания монастыря.
И – копчёная свёкла.
Она лежала в центре общей тарелки – тёмная, почти чёрная снаружи, с золотистыми потёками сока. Когда Малек взял кусочек, пальцы чуть липнули к его поверхности, а дымный аромат поднялся к лицу. Он положил свёклу на язык, прикусил – терпкость обожгла рецепторы, резкая, насыщенная, совсем не такая, как свежая. Но за ней, через секунду, пробилась сладость, словно воспоминание из другой жизни. Момент, когда солнце стояло над полем, когда чужая рука давала тебе что-то, говоря: «Попробуй».
Малек жевал медленно, вспоминая. Эта терпкость… она напоминала ожоги на ладонях, полученные в детстве, когда его заставляли держать свечу на вечерней службе. Он никогда не любил молиться, но свечи были красивыми. А боль – честной.
– Свёкла была сладкой, но после копчения приобрела терпкость, – тихо сказала одна из монахинь напротив, не поднимая глаз. Её голос был шершавым, как наждачная бумага, слишком много лет, слишком мало слов. – Как и человек – чем больше испытаний, тем крепче он становится.
Малек усмехнулся, обмакнул хлеб в похлёбку, поднял взгляд на женщину. Она была сухая, как старое дерево, пальцы с обломанными ногтями. Её глаза смотрели в тарелку.
– Или просто черствеет, как кусок чёрствого хлеба, – ответил он, отломив корку.
Она не возразила. Тут не спорили. Тут принимали.
Ложки снова заскребли по деревянным мискам. Кто-то рядом тихо откашлялся. За окнами шумел ветер, но этот звук казался далёким, как будто его приносило не с улицы, а из другой эпохи.
Малек выровнял спину, – лавка была не удобной даже для его детского роста. Еда в этом месте была не просто пищей. Она была уроком. Напоминанием. В монастыре не кормили вкусно – кормили правильно. Чтобы помнили о тяжести труда, о простоте жизни, о том, что не для наслаждения человек ест, а для того, чтобы жить.
Но свёкла… эта простая копчёная свёкла, сладкая и терпкая одновременно – она напомнила ему, что жизнь умеет быть многослойной. И что даже в самом горьком можно найти сладость, если правильно искать.
Возможно, поэтому он до сих пор любит её вкус.
***
Малек зашел в кабинет не сразу. Мальчик уже начал скучать – он полистал какую-то медицинскую брошюру, порисовал ручкой на обрывке бумаги, попытался вытащить скрепку из стопки документов, но та оказалась слишком тугой. Когда дверь наконец открылась, он даже вздрогнул – так долго длилось это ожидание.
Малек поставил на стол две коробочки. Обычные, пластиковые, прозрачные. В одной был салат – яркие куски свёклы, тёмно-красные, почти фиолетовые, вперемешку с чем-то зелёным и крошками сыра. В другой – булочка с тмином и чёрный чай в термосе.
– Обед, – сказал Малек, усаживаясь напротив. – Гастрономическое откровение прямо из моей юности. Ты ведь любишь открывать новое, да?
Мальчик скривился, увидев свёклу.
– Это что за гадость?
– Это не гадость, это честная еда, – возразил Малек, отломив кусочек булки и макнув в чай. – Святая троица вкусов: свёкла, дым и лёгкое отчаяние.
Мальчик скривился.
– По-моему, это просто похороны овоща.
– Возможно, – Малек не стал спорить. – Но, как и с похоронами, иногда приходится есть то, что дают. Но свёкла вкусная. Серьёзно.
Мальчик подцепил кусочек свёклы кончиком вилки, повертел перед глазами. Капля бордового сока стекала по краю, напоминая кровь.
– Она выглядит как кусок печени после вскрытия.
– Если тебя это вдохновляет, можешь представить, что это сердце твоего злейшего врага, – сказал Малек с полной серьезностью.
Мальчик вздохнул, взял вилку двумя пальцами, как будто держал ядовитую змею, подцепил крошечный кусочек и положил в рот. Жевал медленно, с выражением мученика. Потом поморщился.
– У неё вкус, как у земли, которую коптили прямо с червями, – скривился мальчик, прожёвывая с видимым отвращением.
– Черви – это дополнительный белок, – философски заметил Малек.
Мальчик сплюнул в салфетку.
– Это гадость. Ты серьёзно это ешь?
– Я рос в монастыре, – напомнил Малек, подвигая к нему стакан воды. – Если бы ты знал, сколько там вещей приходится есть просто потому, что они есть.
– И ты не сдох? – в голосе мальчика не было ни страха, ни сочувствия – только любопытство.
– Ещё нет, – Малек улыбнулся краем губ. – Но всё впереди.
Мальчик снова уставился на свои пальцы. Сок свёклы уже окрасил подушечки в лилово-красный. Он попробовал стереть пятна салфеткой, но они только размазались, словно въедаясь в кожу. Они были похожи на засохшую кровь. Мальчик отставил вилку в сторону, как оружие после проигранного боя. Он взял стакан воды, сделал глоток и резко сменил тему:
– Мне сегодня приснилась эта книга.
Малек чуть небрежно подвинул коробку с салатом подальше, как будто освобождал пространство между ними – как шахматист, который понимает, что сейчас начнётся настоящая игра.
– Расскажешь?
– Там была эта книга. – Мальчик посмотрел в сторону полки, где она стояла. – Та, странная. Я шёл по какому-то коридору, а пол был из книг. И стены были мокрые, и тени там двигались. А в конце лежала эта книга, и буквы в ней светились.
– И что потом?
– Я её открыл. И она… как будто смотрела на меня. И сказала голосом, похожим на твой: «Что ты хочешь знать?»
Малек склонил голову набок.
– И что ты ответил?
– Всё.
Малек кивнул, не улыбаясь. Несколько секунд они просто молчали. Потом поднялся, подошёл к полке, взял книгу двумя руками, осторожно, будто она могла укусить. Положил её на стол, провёл пальцем по тёплой обложке.
– Почему она здесь? – спросил он.
– Потому что некоторые книги сами находят, где им быть.
– А ты не боишься её?
– Нет, – сказал Малек. – Я боюсь тех, кто её ищет.
Мальчик поставил книгу обратно на полку. Очень аккуратно, так, как ставят на место вещь, которую лучше больше не трогать.
Он стоял к Малеку спиной, но чувствовал его взгляд.
– А если однажды ты всё-таки поймёшь, что там написано? – спросил мальчик, не оборачиваясь.
Малек чуть улыбнулся, но так, что это почти не коснулось его губ.
– Тогда, возможно, это будет означать, что я сделал что-то не так.
Мальчик вернулся к столу, снова сел, взял в руки булочку, но не откусил. Просто держал её, как будто теперь у него появился ещё один вопрос. Такой, который пока не готов задать.
В комнате повисла тишина – плотная, как дым. Тишина, которая бывает только между теми, кто знает больше, чем говорит.
Малек снова налил себе чая, покрутил ложку в пальцах и вдруг сказал:
– Кстати, я знаю отличный рецепт салата с копчёной свёклой и козьим сыром. Хочешь, научу?
Мальчик скривился так, будто его только что заставили выпить уксус.
– Нет уж, спасибо. Мне хватает чипсов.
– Вот поэтому тебе скучно, – Малек усмехнулся. – Чипсы – это для тех, кто боится узнать, какой вкус у мира на самом деле.
– Я не боюсь, – возразил мальчик. – Мне просто всё равно.
– Посмотрим, – Малек поставил чашку. – Иногда то, что въедается в кожу, остаётся там навсегда.
Мальчик посмотрел на свои пальцы, испачканные свекольным соком. И понял, что Малек говорит не только о свёкле.
Глава 2. Тайны Виктории
Малек знал этот запах. Не просто пыль и старая бумага – тут было нечто другое. Запах тлена, который рождается, когда документы прячут слишком глубоко, чтобы их кто-то читал. Лёгкий след табака, въевшийся в картон папок – кто-то недавно курил прямо здесь, в архиве, где официально курить запрещено. А значит, этот кто-то чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы плевать на правила.
Он стоял в полумраке, держа в руках тонкую папку с именем «Виктория Ш.» Кто-то вытаскивал её, листал, но не вернул правильно. На уголке обложки остался крошечный след – будто кто-то держал её грязными руками или капнул кофе. Малек склонил голову набок, разглядывая это пятно, и невольно усмехнулся. Парадоксально: чем больше кто-то хочет скрыть правду, тем больше мелких улик оставляет по пути. Пожелтевшая обложка, треснувший скоросшиватель, вклеенная чёрно-белая фотография в углу – девочка лет четырнадцати, слишком худое лицо, взгляд, направленный не в камеру, а куда-то сквозь фотографа. Виктория постарше – в больничном халате, с глазами, в которых уже поселился кто-то другой. Между этими фотографиями была пропасть, и Малек хотел понять, что именно стало мостом между ними.
Пол в архиве был холодным. Кафель с мелкими трещинами, которые напоминали линии на ладони, когда долго сжимаешь кулак. Лампа под потолком мерцала, а окно, выходящее в узкий внутренний двор, было покрыто слоем грязи, сквозь который свет пробивался мутными пятнами.
Малек провёл пальцем по фамилии на папке. Чернила расплылись, как если бы кто-то провёл по ним мокрой рукой. Он видел такое раньше – в монастырских записях, где особо опасные откровения «размывали», чтобы текст переставал быть текстом.
Он сел на скрипучий стул, открыл папку. Первые страницы – формальности: имя, возраст, диагнозы. Пограничное расстройство, истерические припадки, депрессия с суицидальными мыслями. Ни слова о том, что действительно важно.
Потом шли показания свидетелей – те самые, которые всегда пахнут фальшью. Малек читал медленно, словно вслушивался в текст:
«Она говорила о голосах, которые приходят по ночам.»
«Иногда её находили во сне с раскрытой книгой в руках.»
«Она считала, что через неё говорят мёртвые.»
«Мы не придавали этому значения.»
Ложь – подумал Малек. Он знал эту интонацию. Так пишут показания не люди, а те, кто их диктует. Слишком чисто. Слишком аккуратно. Как если бы это был отчёт для страховой компании, а не история реального человека.
Малек достал сигарету, крутил её в пальцах, но не закурил. Здесь и так было чем дышать – пылью, временем, чужими страхами, застывшими в бумаге.
На последней странице был газетный вырезок. Малек узнал его сразу. Этот номер газеты он когда-то держал в руках сам – год назад, когда случайно наткнулся на статью о Виктории. Но тут статья была не полной. Вырезан кусок – тот, где упоминалась «неофициальная версия» её исчезновения.
Малек провёл пальцем по краю бумаги, где остались следы клея. Кто-то оторвал важное. А значит – именно это и есть ключ.
Он закрыл папку, прижал её к груди, сел на подоконник, уставившись в мутное стекло.
Флэшбек
Мальчик лет десяти стоит в подвале монастыря. Мрак такой густой, что кажется – его можно черпать ладонями. На столе перед ним лежат те самые «неофициальные» папки, которые нельзя открывать даже настоятелю. Влажный воздух, запах плесени и чего-то сладковатого – может, старого воска, а может, застарелой крови.
Он тянется к папке, дрожащими пальцами раскрывает её и видит там не отчёты, а письма. Письма монахинь, которые исчезли. Их почерк, ломкий, нервный, танцующий по бумаге как одержимый.
«Я больше не слышу голоса Божьего. Только дыхание того, кто стоит за моей спиной.»
Конец флэшбека
Малек вернулся в реальность. Его пальцы всё ещё сжимали папку с делом Виктории. Он знал этот почерк – её последние записи, приписанные в углу одним резким движением: «Я видела свет, он ослепил их».
Малек поднялся, спрятал папку под пиджак, вышел из архива, не закрыв за собой дверь. Пусть воздух выветривается.
Малек шёл медленно, ступая так, чтобы каблуки не слишком громко стучали по линолеуму. Местные сторожа были ленивыми, но не глухими. Он вышел на лестницу, чуть прищурился от света, ударившего в глаза. Снаружи уже темнело, фонари давали тусклый, рваный свет, как старые свечи. Малек поставил папку на перила, закурил. Дым горчил во рту, и в этой горечи было что-то родное – вкус тишины после допроса, вкус страха, который ещё не успел превратиться в ужас.
Он слышал шаги. Ещё в архиве, ещё когда листал показания, где каждая запятая стояла слишком ровно. Кто-то был там. Не с ним в одной комнате – чуть дальше, за дверью, в коридоре. Просто стоял и слушал. А может, это были не шаги, а его память. Монастырь тоже скрипел так же.
Шаги вернулись, когда он вышел из здания. Они держались в нескольких метрах, не торопясь, не прячась, но и не приближаясь. Он не оборачивался. В таких делах оборачиваться – самое глупое, что можно сделать. Если ты уже знаешь, что за тобой следят, зачем давать знать, что ты это понял?
Малек шёл по тротуару – мимо разбитых фонарей, мимо заборов с облупленной краской, мимо закрытых газетных киосков. Воздух пах пылью, старым асфальтом и чем-то сладким, липким – кто-то продавал дешёвую вату на углу, и ветер нёс её запах, как воспоминание детства, в которое никто не хочет возвращаться.
Шаги не отставали. Ритм ровный, мужской, тяжёлый. Малек свернул в переулок, замедлил шаг. Достал телефон, включил диктофон и сунул в карман пальто.
– Виктория, – сказал он вслух, будто обращаясь к самой улице. – Кто-то очень не хочет, чтобы я тебя нашёл.
Шаги замерли. На секунду наступила такая тишина, будто город перестал дышать.
Малек обернулся – впервые. Пусто. Переулок был пуст. Но он знал – это не значит, что там никого не было. Просто его уже успели обойти.
– Ладно, – Малек усмехнулся. – Играем дальше.
Малек вернулся в клинику ближе к полуночи. Кабинет встретил его темнотой и тишиной. Секретарь ушла час назад, охрана где-то дремала у мониторов. Здесь, ночью, всё всегда казалось другим – стены словно сдвигались ближе, мебель отбрасывала слишком длинные тени.
Он щёлкнул выключателем, но свет не загорелся сразу – только после короткого всполоха, как при разряде статического электричества. Лампы замерцали, запоздало оживая.
Первое, что Малек заметил – книгу. Та самая. Из шкафа. Она лежала на его столе. Не открытая, но сдвинутая со своего места – чуть-чуть, всего на пару сантиметров. Этого хватило, чтобы понять: её трогали.
Он медленно подошёл к столу, провёл пальцем по обложке. Книга была тёплой. Не от солнца – солнце сюда давно не заглядывало. Это было другое тепло. Человеческое, или… не совсем человеческое.
Малек сел, положил перед собой папку Виктории и книгу. Они лежали рядом, как две улики, ведущие к одному и тому же дому.
На его чашке кофе – та, что он оставил утром – тоже остался след. Чужой палец, чуть влажный, с жирным ободком. Малек не стал стирать, а завернул чашку в пакет. Затем – проверил ящики стола. Все закрыты.
Он включил диктофон на телефоне снова – тот самый, который записывал звуки переулка. Запись крутилась, сначала – только его голос, потом тишина, потом звук шагов. Он знал, что ответов сразу не будет. С такими делами всегда так: сначала тени, потом следы, потом только куски правды, как черви в земле. И лишь потом – сама правда, но к тому моменту она уже становится не нужна.
Малек налил себе чая, сел обратно, включил настольную лампу, и тёплый свет залил стол, как сцена театра. Две вещи ждали его внимания – папка Виктории и книга.
Сначала папка. Перевернул первую страницу, потом вторую. Всё, что он видел раньше, было на месте. Но сейчас, ночью, эти страницы выглядели по-другому. Как если бы днём они были просто бумагой, а ночью – стали свидетельством преступления, которого никто не хотел называть.
Формальные записи: «пограничное расстройство», «истерические эпизоды», «попытка побега». Малек скользил взглядом, не вчитываясь.
Потом – свидетельства. Чистые, гладкие, вылизанные до фальши. «Говорила о голосах». «Читала по ночам». «Видела то, чего не было». Всё это звучало слишком аккуратно. Малек видел такие показания раньше – их пишут не врачи, а люди, которым сказали, как надо писать.
Он закрыл папку, отложил её в сторону.
Всё это – только пыль. Настоящее – там, в заброшенном доме, где когда-то молились те, кто создал эту девочку такой. Он вспомнил запах дома – сырость, гнилое дерево, следы ладоней на стенах. Там был страх – не абстрактный, а физический, впитавшийся в штукатурку. Страх, который живёт дольше, чем люди, и выживает даже тогда, когда дом пуст.
Малек посмотрел на книгу. Эта книга – совсем другое. Это не личная история. Это не про Викторию. Это про всех сразу. Книга Апокалипсиса – не просто текст, а форма, которая ждёт, пока кто-то её заполнит. Никто не смог её прочитать – у них не было ключа, не было кода. Но они верили, что если просто владеть ею – это уже даст власть. Власть без смысла, как корона без народа.
И всё же кто-то пришёл сюда. Кто-то знал, где она лежит. Кто-то тронул её, но не решился забрать. Значит, боятся. Значит, понимают, что просто держать книгу – не то же самое, что ею владеть.
Малек налил себе чая. Тьма за окном сгустилась. Он знал, что за ним наблюдают. Но то, что пришли прямо в кабинет – это было новое.
Он взял книгу, открыл первую страницу. Символы смотрели на него – не буквы, не знаки, а узоры, похожие на древние звёздные карты. На пыльные схемы миров, которых больше нет.
Он закрыл её и поставил на место, чувствуя непривычную тяжесть от книги.
***
Кафе на окраине.
Кафе стояло на углу серой улицы между двух обшарпанных жилых домов. Малек нашёл его не сразу. Названия на фасаде не было, только облупленная деревянная вывеска, на которой когда-то значилось что-то вроде «Kavárna U Lípy». Теперь там остались только первые буквы – «Ka» – будто кто-то начал стирать память об этом месте, но не закончил.
Внутри пахло сразу всем: залежавшимся кофе, старым маслом, мокрой одеждой, землёй с чьих-то ботинок и чем-то едким, словно здесь когда-то мыли полы керосином. Малек вошёл и первым делом ощутил, как влажный воздух прилип к его коже – неприятно липкий, как пот на спине, когда за тобой следят. Это не уютная кофейня, где пахнет свежей выпечкой, а какое-то убогое место, где кофе всегда слишком горький, а сахар в пакетиках липкий от чужих рук.
