От сохи в небо. Воспоминания

Составитель Андрей Анатольевич Бывалов (Сын)

© Бывалов А. А.

Предисловие

Перед Вами книга воспоминаний нашего папы – Бывалова Анатолия Андреевича (26.01.1921 г. – 15.12.1990г.). Их достоинства и ценность заключаются прежде всего в предельной искренности написанного – ведь, в основном, это воспоминания совсем молодого деревенского русского парня, только вступающего во взрослую жизнь. Вся молодость папы, как и молодость подавляющего числа его сверстников, оказалась связанной с войной, вначале финской, а затем Великой Отечественной.

Предыстория написания воспоминаний такова. Во время обеих войн папа тайно вел дневники, несмотря на то, что это было категорически запрещено. Эти дневники, теперь хранящиеся у нас, и составляют основу воспоминаний. Лишь небольшая часть текста написана папой позже. Дневниковые записи были переписаны им от руки и затем, незадолго перед смертью, набраны машинописью. Текст воспоминаний резко обрывается; по-видимому, папа хотел продолжить начатое, но не успел. Лишь через двадцать с лишним лет, к нашему стыду, мы решили их опубликовать. Часть машинописного текста удалось отсканировать, часть пришлось набирать заново. Мы не редактировали оригинальный текст, оставив полностью авторский стиль и устранив лишь очевидные опечатки. Возможно, рукопись содержит какие-то неточности в специальных терминах, географических названиях, фамилиях, но мы не считали себя вправе что-либо менять. Нам показалось правильным включить в книгу текст написанной папой статьи «Командировка на Парад Победы», опубликованной в самарской газете «Волжский комсомолец» 24.06.1986 г. и содержащей личные впечатления автора об этом знаменательном событии. Мы уверены, что воспоминания достоверно характеризуют описываемую эпоху и мировоззрение дорогого нам человека.

Бывалов Андрей Анатольевич,

Овчинникова (Бывалова) Татьяна Анатольевна

«Я – пролетарий, объясняться лишне,

Жил, в чём мать произвела, родив», – так, по Маяковскому, я хотел бы начать свои воспоминания о себе и о моём отце, Бывалове Андрее Егоровиче. Да, он жил в большой бедной семье: пять братьев – Андрей – старший – с 1896 года рождения, за ним Иван, Сергей, Александр, Пётр и три сестры: Наталья, Настасья, Лида.

Мой дед, Егор Кононович Кононов, родившийся в 1867 году, с двумя классами образования Даниловской церковной приходской школы, с детства работал батраком, 22—летним был призван в царскую армию. После нескольких ранений в русско—японскую войну 1904—1905 гг. он был уволен инвалидом 2 группы. Батрачил, работал на мукомольном заводе у Поздеева в Устюжне и получал из царской казны пожизненную пенсию 36 рублей в месяц.

Скоро дед женился тоже на батрачке Устинье Харламовне. Бабушка после замужества вела маленькое хозяйство в один душевой надел земли, без скота и жилой площади. Потом на хуторе обзавелись домом. Дед после ранений часто болел и в 1917 году умер.

Мой отец в 1905 году пошёл учиться в Даниловскую ЦПШ. Он к тому времени не знал своей фамилии (отец был на войне, подсказать было некому). И учительница, видя, что Андрей – мальчик боевой, бывалый, так и дала ему фамилию – Бывалов.

С тех пор все мы – Бываловы.

С 1909 года по 1915 год отец помогал родителям в своём хозяйстве, а в период уборки хлебов ходил работать в богатые хозяйства. За работу при уборке трав платили по 50 коп. в день, а при уборке зерновых – 35 коп. в день.

Кроме того, при неграмотном деревенском старосте выполнял работу писаря – за 5 рублей в год.

В августе 1915 года отца призвали в армию. В течение 2—х месяцев прошёл военную подготовку и служил в 171 запасном пехотном батальоне в Красном Селе, а затем отправлен старшиной роты на фронт в 158 Кутаисский полк под Двинск. «Сразу, – как вспоминает отец, – заняли передовую линию обороны против немцев. И сразу же встретились с военными трудностями. Нам было выдано летнее обмундирование: малюстиновые шинели, фуражки, ботинки с обмотками. И с ноября 1915 года по апрель 1916 года всю суровую зиму провели в окопах в летнем обмундировании. Многие поморозили руки и ноги. Ни разу за всю зиму не мылись в бане. Накопили много вшей. После окончания курсов младших командиров был направлен в чине ефрейтоpa в тот же полк. В июле 1916 года произведён в унтер—офицеры и в апреле с 40-ой пехотной дивизией переброшен в Румынию. Там сразу вступили в бой с немцами. Но бои были безрезультатными. После нескольких попыток наступления под Бухарестом нам приходилось отступать с большими потерями. Я командовал уже взводом, произведён был старшим унтер—офицером – за выполнение боевых заданий и разведку в тылу противника. В Румынии нас застала февральская революция 1917 года. А 9 апреля меня отпустили в краткосрочный отпуск в Россию в связи со смертью отца. После отпуска я уже не вернулся в свой полк, а поехал в Ригу, в авиационный отряд, где служил мой бывший хозяин, у которого я батрачил. Он был заместителем командира по хозчасти, и по его просьбе меня зачислили в 14—й авиаотряд фельдфебелем солдат. Из прежнего полка запросили документы, их выслали. В декабре 1917 года общим собранием солдат отряда был избран начальником команды. Отряд стоял под Псковом, около станции Берёзка, там я служил до роспуска старой армии, до февраля 1918 года, а затем, при переформировании армии, был зачислен в 42—й авиаотряд, который стоял в Новой Деревне под Ленинградом, потом на Ходынском поле в Москве, а в июле 1919 года переброшен в Арзамас. Здесь я заболел тифом и после госпиталя отправлен на Родину».

Бабушку, Устинью Харламовну, я хорошо помню. Она умерла, когда мне было уже лет 18. Как, наверное, и все бабушки, она с большой теплотой относилась ко мне, первому внуку. Я помню её рассказы, подарки: то наберушку ягод земляники, то наловленных её детьми, моими дядями, карасей в своём пруду. Жили они на хуторе, в 2 – 3 км от деревни Ястребцево, где я родился.

Я родился в 192I году 26 января. Мои родители к этому времени не имели своего дома или даже угла. Жили на частной квартире у Петра Ефимовича Милютина. Отец решил строиться. Я помню себя с того момента, когда уже была построена изба и пристраивался к ней пятистенок. Как это доставалось им, можно только угадывать. Отцу в это время было лет 25, второму брату Ивану – главному помощнику – 23 года – это главный строитель, другие братья были моложе.

А земельные дела складывались следующим образом. Из воспоминаний отца: «В 1923 году крестьяне нашей деревни согласились поделить землю на хутора, по едокам. Мне на трех едоков отрезали хутор 9 десятин земли, из которых три десятины пахотной, как тогда называли «Карпова Нива». Земля низменная, неплодородная, и естественно, с плохими травостоями.

Работы много, а урожаи низкие. Хотел, было, переводить жилую постройку на хутор, уже перевез один сарай, но потом передумал, остался жить в деревне. Но земля на хуторе мне не нравилась, и я стал искать выход, чтобы отказаться от этого земельного участка и получить другой. И в 1926 году при разделе пустоши Мелечино на хуторе получил надел в 10 десятин. Надо было туда переезжать на жительство.

В 1927 году крестьяне нашей деревни решили землю поделить снова с хутора на отруба. И мой выезд из деревни на хутор Мелечино опять не состоялся. Землю так и отдал зятю Василию Фодеевичу Мушкатерову, который выехал туда и вырастил большую здоровую семью. А я получил отруб в деревне в 5 десятин на Куземкине. Здесь и земля была более плодородной и выезжать не надо было. Я был доволен. А строительство дома продолжалось.»

Лошади сначала не было. Надо было заготовить, вывести, просушить, напилить тесу. Папа специально напилил на лесозаготовке. Огромная работа. Наверное, помогли соседи. В деревне это было в порядке вещей. К коллективному труду уже тогда тянулись люди.

Был построен двор из двух помещений: холодного для лошади и теплого для коровы, овец.

Да, построили все и лошадь купили, обзавелись коровой, и две—три овцы были. Эти приобретения уже на моей памяти. Я помню, как соседи шли на «Помочь», так тогда называли: кто бревно даст, кто пилу одолжит, кто тесом поможет (потом отдашь), а когда появилась лошадь (мерина звали Красавчик), тогда дело пошло веселее. Правда, мерин есть мерин: медлителен, но упрямый, тихо, но делает свое дело хорошо. Мне стали разрешать на нем верхом ездить, отвести в ухожу, где все лошади паслись. И с ухожи мне стали доверять его забирать. Иногда приходилось его искать, звать, ловить. Научился надевать уздечку, верхом садиться помогали или садился с изгороди.

С шести лет я стал привыкать и к работе в поле. Как созревала рожь, я со своим серпом шел вместе с папой и мамой. Они готовили мне жгут для перевязки снопов, а я забирал несколько стеблей в левую руку (чем больше, тем лучше), срезал серпом и аккуратно укладывал на соломенный жгут. Сначала не мог завязывать сноп, потом и это получилось. Сноп ставил в груду, в которой должно быть до 10 снопов. Последним груда накрывалась сверху. Работа шла все спорее и спорее, и я возвращался домой хотя и усталый, но довольный, чувствуя, что я уже помощник. Я на глазах набирался опыта и практического ума. Вывозить навоз на поля довольно трудная работа. Лет с 8—10 я уже вилами нагружал навоз на телегу, а пока везешь в поля – отдохнешь. Сваливал в кучи, которые потом надо было разбрасывать по полю. Начал привыкать бороновать и потом пахать. Но за плугом идти трудно: то и дело он выскакивал из борозды, а лошади то и надо было. Приходилось останавливать лошадь и тянуть ее назад, а плуг самому тащить. Тяжел крестьянский труд, но интересен.

А мама (она ровесница папы, тоже с 1896 года рождения) не только все успевала сделать по дому, но вместе с ним в поле, и кроме того, через 1,5—2 года по ребенку у нас нарождалось. Где брались силы? Одного из них родила прямо в поле. И ничего. Никто в больницу не отвозил, никто бюллетень не давал. Сравниваешь теперешнее положение рожениц с тем, как было, и думаешь: как же все изменилось? Специальные родильные дома, врачи—хирурги, медсестры, за каждым вздохом следят, а появится ребенок, его редко и маме показывают, ухаживают за ним по всем законам. Чистота для матери и ребенка.

А смертность детская все равно высокая. А нас родилось пять детей один за одним, никто не болел, никто не помер. Не вернуться ли нам к той упрощенной системе? Нет, вспять это не повернуть, да, наверное, и не надо. Ведь то была необходимость. Как же эти два молодых человека нашли друг друга, полюбили и прожили долгую красивую жизнь? Папа пришел с войны с двумя георгиевскими крестами и боевой медалью. Кстати, именно эти ордена спасли нашу семью от голода в 1933 году. Папа сдал их в «Торгсин» и получил за это мешок зерна.

После возвращения из армии папа скоро встретился с бывшей своей соученицей по даниловской церковно— приходной школе. Теперь ей было 24 года. Она, Мария Николаевна, была очень красивой и ее родители не очень—то хотели выдавать ее за батрака с суровым мужским лицом, но папа был настырным и добился своего. А ведь мама имела успех у мужчин. Даже писатель Куприн, когда приезжал к Батюшкову в имение Даниловское, то делал особые знаки внимания и маме и ее подругам.

Сначала, едучи в тарантасе, он бросал конфеты и деньги бегущей за ним молодежи, а потом в имении Батюшкова устраивал вечер молодежи, а маме и ее подруге персонально делал подарки. А женился Куприн на маминой подруге. А мама по душе вышла замуж за батрака Андрея Бывалова. Преданные друг другу, трудолюбивые, они сумели свое гнездо свить добротно и нажить пятерых детей: Толю, Колю, Сережу, Аркашу и Нюшу. Мама в домашней сутолоке часто не могла назвать сразу того, кто ей нужен, называя его последним после перечисления всех. Нас это веселило. Хорошо жить в большой семье. В одиночку из нас никто не кушал, только все вместе садились за стол. Так легче было маме и порядка больше. Каждому ложка, но общая миска со щами или сковорода. Никто не имел права спешить или отставать в семье. За этим следил папа. За непослушание наказывали ложкой по лбу или руке, а иногда и ремнем. Раньше мы папу называли тятей. Нам нравилось это. Ведь мы уже знали стихи Некрасова:

«Прибежали в избу дети. Второпях зовут отца: тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца».

Значит, так звали раньше и мы так: «Тятя». А папа – это что—то новое. Откуда оно? Видимо из города. Наш папа – тятя не возражал и не настаивал, но чувствовал, что надо перестраиваться. И хотя сначала было трудно, но привыкали.

Мама старалась больше брать лаской, нам это нравилось. И папа в 1930 году был горд, что он папа. Он тоже любил нас, но был суров, и мы его любили и побаивались. Иногда нас оставляли одних дома. Тогда мы кое в чем грешили. Однажды мы пошли к соседям за яблоками. Но они высоко, не достать. Я залез на яблоню, а сын хозяина яблони с моим братом Колей начали пилить яблоню, и я стал раскачивать, но сил у них не хватило чтобы спилить, допилили только до сердцевины. А мне пришлось слезть. Когда пришли взрослые и узнали об этом, мой отец кинулся на меня с таким ожесточением, что я вынужден был бежать. Он за мной с граблями. Но никак не может угнаться. Местность для бега началась кочковатая. Отец, видя, что догнать не может, бросает грабли в меня. Я увидел момент приближения грабель ко мне, подпрыгнул, пропустив грабли вперед.

Отец отстал, и я до вечера боялся возвратиться домой. Когда пришел, у отца зла не было. Через много—много лет, когда за столом вспоминали этот эпизод, дружно смеялись.

При доме был участок земли – мы называли его план. Длина 200 м ширина 100 м. Он зарастал травой, траву косили и ничего не копали.

Для огорода было отведено другое место, где были огороды для всего села, поближе к ручью. Там было 3—4 сотки, выращивали капусту, морковь, лук и др. А на плане по его периметру росло несколько берез. Край березовый, там хорошо березы росли. Я каждое утро ходил к березам собирать грибы, их росло много. Иногда приносил на «жареху». Мне это было так интересно, ведь я приношу пользу семье. Маленькие, только что зародившиеся грибы, я замечал и оставлял около грибка прутик. А назавтра смотрел, насколько подрос гриб. В траве их не всегда можно было обнаружить. Но отмеченные мною уже ждали меня. Этот естественный урожай я собирал с удовольствием. За мной потянулись и младшие братья, ведь не надо было в лес ходить, а тут, около дома.

Ранней весной мы любили пить березовый сок. Днем мы, деревенские мальчишки и девчонки, собирались вместе и организовывали различные игры: в лапту, классики, катать колесо. Это с березового дерева отпиливали колесо диаметром 10—15 см и толщиной 1,5—2 см, и вот им—то пыталась одна команда с защитными досками оттеснить на другой край деревни другую команду, находящуюся на удалении от противника на 20—40 метров с такими же досками. Кто—то метает это колесико, чтоб оно быстрей катилось к противоположной команде, да хорошо бы, чтоб еще подпрыгивало, чтоб не смогли его задержать досками. И, таким образом, пойти в наступление. Иногда подпрыгивающее колесо попадало в руку, иногда в лицо. Но все равно играли. Много было и других игр.

А когда весенний снег начинал стаивать с бугорков, мы стремились на эти бугорки и обязательно босиком, радовались, веселились. Но мы были закаленные.

Я очень доволен своим детством, и хотелось, чтобы и сегодня дети имели свободу общения с природой, чтобы видели, как доят корову и как попадает молоко на стол и в каком качестве. Как стригут овец, как щиплется курица и как появляются цыплята, как они растут, как их кормят, чтоб все это видели сами, а не узнавали из книжек. Как—то надо организовать так, чтобы всех детей пропускать через сельскую жизнь. На дальнем конце плана отец построил ригу – место, где сушили снопы зерновых перед молотьбой, лен перед тем, как делать из него волокно. А к риге пристроено крытое помещение – «ладонь» мы называли его – с глиняным полом. На нем после сушки обмолачивали зерновые цепями. Расстилались снопы на полу, и 3—4 человека цепями (двухметровый деревянный стержень с прицепленным на конце подвижным вальком) последовательно в такт друг другу били по снопам, выбивая из колосьев зерно. Меня скоро тоже включили в эту троицу, а потом и других братьев. Трудно было включиться в это тра— та— та, но интересно. Зерно потом проветривали на ветру и ссыпали в амбар, если был таковой. Особо интересная работа была – это косьба. Рядом с деревней лугов не хватало, чтоб обеспечить всех сеном. Поэтому выделялась так называемая пустошь в 10— 5 км от деревни. И вот туда большим коллективом выезжали на покос. Там, в лугах, ночевали, готовили еду, готовили – «били» – косы. Мужики и женщины, что покрепче, становились один за другим и начинали косить. У каждого свой прокос, по своей силе и ловкости. Но нельзя было отставать, тормозить общее движение. Лет в 12 я включился в этот процесс и так ловко научился косить, что под одобрение взрослых я не хотел уступать никому. Я чувствовал себя настоящим мужчиной. Вставали рано, чтобы как можно дольше косить при росе, легче при ней получалось. А когда «роса долой – косец домой», но мы не домой.

А те, что не косили, готовили завтрак и сушили сено. Работы хватало всем. И работа сопровождалась песнями. Только косцам не удавалось петь – не до этого было. Ну как не позавидовать тому времени, куда все ушло? Часто при косьбе попадали на пчелиные гнезда, маленькие ульи в траве. И ели свежий мед. Запах цветов, сена, свежесть всего растущего опьяняла людей. Счастливая пора!

Папа и мама с детства нас приучали поклоняться Христу. Хотя кажется мне, что они и сами не очень верили в бога. Правда, мама часто обращалась к богу, где надо и где можно было без этого: прости, Господи, помоги им (ему); господи, помилуй и т. д. Но в церковь ходила редко. Это ведь надо было идти в Даниловское за 3 км. Когда она была, как говорится, "в девках», то пела на клиросе. Голос у нее был хороший. Но семейные заботы бога отвели на второй план, и теперь она только нас учила, что надо любить бога и верить ему.

В углу у нас висела икона. И каждое утро, наскоро, и в праздники довольно надолго мы все пятеро детей выстраивались перед иконой и вслух читали молитву «Отче наш», которую хорошо знали папа и мама, так как они изучали ее в ЦПШ. По команде папы мы все дружно кланялись, не помню, до поклона или после него, крестились, что—то приговаривая. Потом новые веяния стали пробиваться и в нашу семью.

Если раньше папа с удовольствием приглашал попа Сергея в дом, когда он с хвостом людским шел по деревне, то теперь отказал ему в приходе. И мы уже не становились перед иконой. Но все—таки раза два на пасху я ходил с ребятами в церковь. Нет, не для того чтобы молиться, а чтобы посмотреть как идет богослужение, побиться яйцами, просто подурачиться.

Но позднее мы совсем отбились от бога. Папа вступил в партию, и мы стали мыслить по—новому под грохот разрушаемых церквей. А мама всю жизнь вспоминала бога и даже иногда ходила в церковь крестить внуков. Пока растили свою семью, пять детей не так просто поднять в такой бедной крестьянской семье. Но когда я стал ощутимым помощником и младшие братья потянулись за мной во все хозяйственные дела: уборка по дому, заготовка дров, принести воды, а потом уже и полевые работы. И начали ходить в школу. Я пошел с семи лет. Школа начальная была в деревне Сельцо в 3—х км от нашей деревни. Школа располагалась в деревянной избе, в одной комнате обучались два класса. Конечно, условия ненормальные, но все равно в школе было интересно учиться. Ты чувствуешь, что познаешь что—то новое, дельное, происходит это организованно, и что ты под контролем. Это хорошо.

Складывались отношения с ребятами из других деревень по—разному. Каждый стремился сохранить свое хоть и маленькое, но достоинство, иногда устраивались потасовки с ребятами из деревни Лисицино, через которую мы должны были проходить, идя в школу или домой. Чтобы нас запросто и сильно наказать, «лисицинские» ребята заранее встречали нас в деревне и устраивали «свалку». Когда мы чувствовали неустойку, обращались к старшим. Мои дяди Сергей и Александр иногда нас провожали через Лисицино. Иногда втягивались в драки и взрослые. Закончил начальную школу нормально. В неполную среднюю школу надо было ходить в другое село Никифорово, тоже за 3—4 км, и тоже через деревню, но уже другую – Романцево. Но это уже мне было 12— 14 лет.

Вернемся несколько назад.

Наш семейный очаг все укреплялся. Хозяйство уже стало средним. Но жили все—таки трудно. Было трудно с питанием. Молоко было, но употребляли его снятым, без отстоявшейся сверху кринки сметаны. Даже хлеба не всегда хватало. В избе зимой появлялся теленок. Ему выделялось место у стенки. Мы привыкали нему и к его запаху, и он становился для нас близким. И если его надо было колоть, а не пускать на племя, нам было очень жалко; мы эту казнь не могли выдержать. В доме все использовалось без потерь: шерсть овец, молоко, навоз. Папа стал вместе с братом Иваном выделывать овчины и даже кожу коров. Нам нужна была обувь, в чунях уже трудно было ходить. Мама пряла и ткала. Свой был станок ткацкий. Мы помогали перематывать пряжу и даже иногда ткать грубые ткани. Постепенно мы становились заядлыми частниками, чувствовали ответственность за благополучие в доме, стремились все в дом, помочь родителям. Но в 1929—1939 гг. началась коллективизация, началось наступление на частный образ жизни. Нам было жаль своего, с чем мы свыклись. А каково было взрослым, кто потом и кровью зарабатывал, выращивал лошадь, корову и другую живность. Об этом хорошо рассказывается во многих произведениях, особенно у писателя Бориса Можаева в романе «Мужики и бабы», напечатанном в журнале «Дон» за 1987 год.

В журнале «Дон» №12 за 1987 год было напечатано и мое письмо, имеющее отношение к переходу к коллективизации и ликвидации кулачества как класса, и потому я привожу его полностью.

«Уважаемые товарищи. Спасибо вам за то, что напечатали в журнале «Дон» роман Б. Можаева «Мужики и бабы». В нем ярко, правдиво показали жизнь деревни в период ликвидации кулачества как класса и в период сплошной коллективизации. Может, кому—то покажется неинтеллигентным, отталкивающим язык, которым говорят мужики и бабы – герои романа. Но ведь именно таким языком тогда говорила деревня – это поговорки, подначки, открытость, ничего из—за угла, а прямо в глаза. Другой деревню того времени просто нельзя представить.

Может быть, обеднен роман тем, что нет там любовных историй, интриг. Может, в какой—то мере так. Но там есть живая жизнь деревни, и главное там не в любви, а в правде тогдашней жизни села. Мне и моим сверстникам приятно было встретиться с прошлым, а молодым, я уверен, хочется знать, как же жили их деды и прадеды, и почему вели себя так, а не иначе. Я помню себя по нашей деревне Ястребцево Устюженского района Вологодской области в этот период.

В роли Возвышаева выступал Декстер, уполномоченный из района.

Раскулачивали Василия Федоровича Богодаева. За что? За то, что имел дом лучше всех, побольше земли, чем у других и еще хорошего жеребца, которого все знали, боялись и любили. Наемный труд не применяли. Просто вся семья была очень трудолюбивая.

Когда конфисковали имущество и семью отправили в Сибирь, кто—то жалел их, а кто—то радовался. Это такие бедняки как Гордеев Иван, который и потом в колхозе доказал, что работать не любит.

Я помню совещание, которое проводил Декстер в нашей избе. Мы, пятеро детей, лежали на палатях и слушали, как решалась судьба односельчан. Кому что сдать на колхозный двор, где этот колхозный двор организовать, где хранить семена на посев, как их собрать. Был задействован и наш амбар. Особенно моя мать горевала о корове: «Чем же я буду кормить детей?» – причитала она отцу. И этот вопрос был не праздный. Mы были за маму. Mы привыкли к молоку нашей коровы, запаху его и чистоплотности мамы. А теперь будет колхозное молоко с другим запахом и другой чистоплотностью. Но революционно настроенный отец заставил отвести корову и все, что положено, и возглавил колхоз. Возникает вопрос: надо ли было возвышаться – Декстеру и им подобным, с таким ожесточением идти на штурм крестьянских устоев?

Роман Бориса Можаева «Мужики и бабы» нужен читателям.

г. Куйбышев. Анатолий Андреевич Бывалов, участник парада Победы в Москве, полковник в отставке».

И мне, конечно, приятен был ответ редактора журнала «Дон» от 5.01.88г. Привожу его: «Дорогой Анатолий Андреевич! Сердечно благодарим Вас за обстоятельное письмо в поддержку публикации романа Бориса Андреевича Можаева „Мужики и бабы“. Приятно осознавать, что у нашего журнала есть такие глубокие, вдумчивые, доброжелательные читатели, тем более, дорого получить весточку от много видавшего, много размышлявшего человека, фронтовика, участника парада Победы в Москве. Доброго Вам здоровья, Анатолий Андреевич, всего хорошего Вашим родным и близким. С глубоким уважением, редактор В. Наставкин».