Жнец

– Ко мне сейчас приедет заявительница, я сегодня дежурный следователь. Нам с тобой точно надо идти в церковь, замаливать грехи. У тебя каждую неделю выезд на убой, а ко мне сейчас едет супергеморройный материал, – обреченно сказал Макс.

– Коррупция в высших эшелонах бродской власти? – предположила Ника.

– Если бы. Нет, хуже.

– Обидели детей-сирот?

– Нет.

– Инвалидов? – продолжила перебирать Ника приоритетные направления деятельности Следственного комитета.

– Нет. Про высшие эшелоны власти было тепло, только там не коррупция.

– Мэр Бродска изнасиловал пенсионерку-инвалида? – предположила Речиц самое дикое, что пришло ей в голову на тот момент.

– Фу, ну у тебя и фантазии. Почти угадала: главный врач Бродской городской больницы изнасиловал заведующую патологоанатомическим отделением. Для полноты трагической картины – главврач является депутатом, – жалобно прошептал Макс.

От удивления Ника присвистнула.

– Вот это поворот! А чего это она к нам едет? Тут уровень «важняков», пусть они напрягаются!

– Это не нам решать, – печально ответил Макс. – Чую, что затаскают нас по этому материалу, меня накажут, а у меня скоро уже майор. Уволиться бы к чертовой матери, чтобы не видеть всего этого балагана… – затвердил он свою любимую мантру.

Жалобы Преображенского прервал легкий, еле слышный стук в дверь.

– Войдите! – хором крикнули Ника и Макс, и в кабинет вплыла прекрасная заявительница.

Беглого взгляда на нее было достаточно для констатации очевидного факта: главный патологоанатом местной больницы была очень эффектна. Молодая женщина явно имела восточные корни: у нее были черные, гладкие, очень блестящие волосы, черные, яркие, чуть раскосые глаза, очень пухлые губы, тронутые алой помадой. И все в ее облике, походке, манере держать себя выдавала в ней какой-то неявный, но очень мощный сексапил. Ника, прекрасно знавшая влюбчивую натуру своего соседа, сразу заметила, что он отреагировал на посетительницу, сразу сделав охотничью стойку. Он резво предложил даме стул, сбегал за стаканом холодной воды, приготовился ее внимательно выслушать и утешить в ее бедах.

Сама Речиц, планировавшая сходить в столовую, решила остаться в кабинете, напечатать парочку срочных постановлений и заодно послушать, какие объяснения дает эта мадам по поводу совершенного над ней насилия. Судя по всему, события, о которых она планировала заявить, произошли не сегодня. Пришедшая к ним женщина была одета просто, но с иголочки, аккуратно и умело подкрашена и причесана, никаких телесных повреждений на видимых участках тела у нее не было, по этой причине на человека, вырвавшегося только что из лап насильника, она не была похожа.

Догадки Ники, основанные на многолетнем опыте работы с жертвами настоящих и мнимых «износов», подтвердились моментально. Оказалось, что главный врач городской больницы, депутат регионального законодательного собрания и вообще человек и пароход Яблоков Илья Дмитриевич набросился на заявительницу в прошлую пятницу прямо в своем кабинете и надругался над ней.

Все выходные она думала заявлять или нет о случившемся, но сегодня приняла ответственное решение – защитить не столько себя, сколько других женщин от нападения этого зверя.

Любопытная Речиц, услышав такое начало, снова присвистнула, на этот раз мысленно, и, продолжая бить по клавишам пальцами, навострила ушки. Такое не каждый день услышишь, и случай Валерии Мухаметзяновой, а именно так звали гламурного патологоанатома, заинтересовал Нику не на шутку с профессиональной точки зрения. Обычный выезд на «износ» в районе приводит следователя или на очередные пьяные разборки между сожителями или любовниками, или к проститутке с клиентом, которые не сошлись в цене. Ну или же на абсолютно реальное изнасилование со всеми его печальными атрибутами: с внезапным нападением, разорванной одеждой, телесными повреждениями на жертве.

Этот же случай обещал быть нетривиальным по многим причинам: тут и непростой социальный статус и потенциальной потерпевшей, и ее возможного насильника. И широкий спектр причин для оговора, судя по тому, что фигуранты еще и работали вместе.

Валерия еще раз вздохнула, сделала глоток воды из стакана и начала свой рассказ.

Она была любовницей Яблокова на протяжении последних восьми лет. Это была многолетняя, прочная, почти семейная связь, одна из тех, что прорастает из служебных романов, и которую портило лишь одно обстоятельство: наличие жены у пылкого любовника.

Разводиться Илья Дмитриевич не собирался. Валерия устала ждать, возраст для создания своей семьи становился уже критическим, поэтому в ту роковую пятницу вечером она пришла в кабинет главного врача, чтобы поставить точку в их отношениях. Она порвала с ним и сказала, что выходит замуж за свою первую, еще школьную любовь.

– И тут я впервые увидела его в ярости, – плечи Валерии задрожали, она развернулась вполоборота, и Ника увидела, что в ее глазах стоят слезы. – Он стал кричать, замахнулся на меня, ударил, потом порвал на мне одежду, силой завалил меня на диван и изнасиловал. Я кричала, но в административных помещениях уже никого не было. Меня никто не услышал.

– А какие-то телесные повреждения… – начал было Преображенский, но Мухаметзянова властным жестом прервала его:

– Вот у меня есть справка из травмпункта, у меня зафиксировано наличие телесных повреждений вечером в пятницу: вот «множественные ушибы и ссадины». Вот фотографии, я сделала их в пятницу на всякий случай. После этого я обратилась к гинекологу, она взяла у меня мазок из половых органов. Порванное нижнее белье и одежду я тоже сохранила, вот они, в пакете.

Справки и фотографии веером легли на стол Преображенского, а сверху приземлился прозрачный пакет с одеждой.

– Вы очень грамотно сохранили следы преступления, – поразился Макс.

– Ну я же не доярка из деревни, я – врач, – надменно парировала Валерия. – Я действительно долго думала, подавать ли заявление на Илью Дмитриевича или нет, но следы сохранить я решила в тот же момент, как встала с дивана в его кабинете. Кроме того, у меня в распоряжении есть самая главная улика, если можно так сказать.

– Это какая? – удивился Макс.

– Это флешка с записью камеры наблюдения, установленной в коридоре больницы. Там виден вход в кабинет главного врача. На записи будет видно, как я в абсолютно нормальном виде захожу в кабинет и через полчаса выходу из него в порванной одежде и с синяками.

– «Какое хорошее разрешение у больничной камеры, – скептически подумала Ника. – Скорее всего такая хорошая видимость – фантазия нашей заявительницы: там что при ее входе в кабинет будут видны рябь и квадратики, что на выходе. Хотя чем черт не шутит! Если она правдиво описывает то, что видно на записи, то это действительно весомое доказательство правдивости ее слов».

Пока Ника Станиславовна размышляла по поводу сложности доказывания при расследовании половых преступлений, Преображенский выдал Валерии Мухаметзяновой постановление о назначении судебной медицинской экспертизы, уточнил у нее координаты гинеколога и травмпункта, а также изъял у нее порванную одежду. После Макс проводил заявительницу до двери, по своей старой традиции пообещал ей, что все сделает в лучшем виде, и распрощался с ней, как со своей лучшей подругой.

После проводов Преображенский рухнул в свое кресло и, помахав в воздухе полученным им заявлением, спросил у Ники:

– Что думаешь?

– Думаю, что материал – та еще какашка! А ситуация крайне неоднозначная. С одной стороны, у нее поводов для оговора выше крыши: много лет была любовницей, мужчина отказался жениться, может быть, банальная женская месть. С другой стороны, есть телесные повреждения, есть видео, как она в порванной одежде выходит из кабинета. С третьей стороны, она – врач, могла и договориться в травмпункте, чтобы ей дали такую справку. С четвертой…

– В общем, я понял… – вздохнул Макс. – Тебе тоже пока ничего не понятно.

– Ой, зато я как-то видела кино на такую тему, – оживилась Ника, которая любила пообсуждать с коллегами непростые случаи. – Там видного политика его помощница тоже обвинила в изнасиловании при схожих обстоятельствах: вроде как они уже расстались, а он снова на нее набросился. Там тоже фигурировала порванная одежда, укус соска и прочее почти как у нас. Так там дело рассматривал суд присяжных, и присяжные его оправдали…

– Это очень ценная для меня информация, Ника Станиславовна. Продолжайте вести наблюдение за героями кинофильмов и держите меня в курсе, – саркастически сказал Макс. – Вот бы нам тоже передавать такое присяжным, и пусть они решают, насиловал он ее или нет.

– Да, вот для таких случаев присяжные действительно бы пригодились, – не стала спорить Ника. – Ой, Макс, открой, пожалуйста, окно пошире. У этой заявительницы духи с ароматом жасмина, а меня от этого запаха тошнит.

– Вот от бомжей тебя не тошнит, а от духов Валерии тошнит, – возмутился Макс. – Какой прекрасный запах, – он вдохнул воздух и замер с мечтательной улыбкой. – Ты просто завидуешь ее женской энергии!

– Еще чего, – возмутилась Ника. – Если хочешь знать, у меня самой этой женской энергии хоть отбавляй!

– Не соглашусь! Вот посмотри на Валерию, пришла к нам в юбочке, на каблучках, вся накрашенная, благоухающая. И как ты ходишь? Все в каких-то непонятных свитерах и штанах.

– Протестую, это стиль унисекс! – рассердилась следователь Речиц.

– Ты хоть при своем Погорельцеве красиво наряжалась, приятно было посмотреть, а сейчас ты опять за старое взялась, – раздухарился Преображенский.

– Я то думала, что ты – мой сосед по кабинету, а ты, оказывается, большой специалист по моде, стилю и женским энергиям, – начала повышать голос Ника.

И в этот момент, как всегда внезапно, в их кабинет влетел руководитель Бродского межрайонного следственного отдела Борис Борисович.

– Вы бы хоть двери закрывали или потише говорили! Орете тут на весь отдел про женские энергии! Что там у тебя с «износом»? – ББ быстро переключился на Преображенского.

– Принял заявление, опросил, направил на СМЭ. Вещи у нее изъял, – отрапортовал Макс.

– Состав есть?

– Да кто его знает, – пожал плечами Преображенский. – Так она довольно складно рассказывает.

– Так, ладно, – нахмурился ББ. – Я разговаривал с управой, завтра опросить этого главврача-депутата и материал передашь важнякам. Пусть они там с этой политикой сами разбираются.

От перспективы разлуки с прекрасной Валерией Макс слегка приуныл.

– У тебя, Ника Станиславовна, как дела с темным убийством? – ББ решил за один заход в кабинет к подчиненным убить сразу двух зайцев и дать особо ценные указания и Речиц. – Если в ближайшие пару дней не раскроем, в четверг будет заслушивание при генерале, имей в виду!

– Мы работаем, я сегодня допросила всех коллег покойных, вечером придет на допрос потерпевшая.

– Потерпевшей кого будем признавать? – спросил Борис Борисович.

– Мать убитой. У самого Митрошина родственников нет, он – детдомовский.

– Какая-то непруха у мужика по жизни. То в детдоме жил, а потом еще и убили, – опечалился ББ. – Ну ты давай там поактивнее, неохота на заслушивании краснеть!

– Все сделаем в лучшем виде, Борис Борисович! – подал голос Преображенский.

Довольный шеф кивнул ему в ответ и вышел.

– У тебя что-то сегодня все в лучшем виде, – прошипела все еще сердитая за разговор про нехватку женской энергии Ника. – А потом будешь носиться по кабинету и вопить, что все погорело…

– Как думаешь, если материал передадут важнякам, с моей стороны будет этично через какое-то время пригласить Лерочку на свидание, – Макс не обратил внимания на сарказм коллеги.

– Ах, она уже и Лерочка, – усмехнулась Ника. – А помнишь, что у нее вроде как уже есть какой-то жених.

– Жених – не стенка, пододвинется, раз в игру вступает следователь Следственного комитета, – произнес свою коронную фразу знаменитый бродский ловелас и приосанился.

Ника закрыла лицо рукой, ее сосед был неисправим. Прекрасный пол мог вить из него веревки: Макс всегда верил показаниям симпатичных свидетельниц и потерпевших, а если подозреваемая или обвиняемая по делу была хороша собой, судебная перспектива дела становилась незавидной.

Апофеозом трепетного отношения Преображенского к женщинам стало его участие в расследовании убийства, совершенного из корыстных побуждений, группой лиц по предварительному сговору, причем организатором данного преступления выступила женщина по имени Татьяна. Татьяна приискала исполнителей, разработала план убийства, нашла машину для вывоза трупа, заманила потерпевшего в укромное место и дала сигнал своим подельникам, чтобы они начали его душить.

Когда группу задержали, работать с Татьяной доверили Максу. В результате Макс потом долго недоумевал, как такую милую женщину могли привлечь к уголовной ответственности за убийство и в итоге вообще посадить на восемнадцать лет.

– Ох, Максим Николаевич, – подумала Ника, видя, как взгляд Преображенского становится затуманенным и мечтательным. – Хорошо, что материал завтра уедет в Энск, в управление, а то подведет тебя твоя загадочная Лерочка под монастырь, к бабке не ходи.

И, не обращая внимания на возражения Макса, Ника встала, широко распахнула окно, чтобы ветер вынес из кабинета остатки жасминового шлейфа Валерии Мухаметзяновой.

К приходу потерпевшей Ганны Игнатьевны Михалевич кабинет проветрился. Ганна Игнатьевна оказалась женщиной лет шестидесяти, по которой сразу было заметно, что она – человек старой закалки. В черном платье и платке, Ганна Игнатьевна смотрела на окружающих строго, вела себя очень сдержанно. Ни слез, ни истеричных выкриков, ни призывов немедленно найти и покарать убийц не было, казалось, что старая учительница Михалевич сделана из очень прочного металла.

Также скупо и сурово она отвечала на вопросы Ники. Начало ее допроса особо не отличалось от показаний коллег Митрошиных: да, много работали, да, конфликтов ни с кем не было, да, компаний домой не водили и сами почти никуда не ходили. Но тут следователь Речиц задала весьма интересующий ее вопрос про монеты, и Ганну Игнатьевну как подменили.

– Кто вам сказал про монеты? – вскрикнула она.

– Да много кто, – Ника не стала «сдавать» свой источник этих сведений. – Ваша дочь на работе не скрывала эту информацию, почти все коллеги знали.

Михалевич нахмурилась.

– Это она зря, – сказала она после минутной паузы. – Мне очень противно говорить про этого человека и про его поганые деньги. Я была против, что дети что-то брали от него, но Вера уже давно меня не слушается, а Аня и Костя вбили себе в голову, что им надо общаться с отцом.

– Как выглядит коллекция монет, что в нее входит? – спросила Ника.

– Я не знаю, я эти монеты никогда не рассматривала, мне это было неинтересно, – пробормотала возмущенная непонятно чем Ганна Игнатьевна. Она раскраснелась, было видно, что разговор о бывшем муже чем-то ее задевает.

– Я так понимаю, что после убийства монеты пропали? На осмотре мы их не видели, в тайнике, где лежали документы, их не было.

– Да, коробка, где лежали монеты и деньги, пропала, – сказала Михалевич. – Ника Станиславовна, неужели можно так жестоко убить двух человек из-за пятидесяти тысяч рублей и пригоршни железок?

– И за меньшее убивали, – туманно ответила Ника. – Почему вы назвали коллекцию монет, полученную вашими детьми от их отца, погаными деньгами?

Ганна Игнатьевна побагровела так, что Речиц испугалась, что потерпевшую сейчас хватит удар.

– А эти вопросы, они все к чему? Какое это все имеет отношение к смерти моей дочери и моего зятя? – закричала она.

– А такое, что их возможно действительно убили из-за поганых монет, как вы изволили выразиться. Поэтому потрудитесь объяснить, что вы имели в виду, – начала потихоньку закипать Ника. Почему-то она довольно лояльно относилась к недомолвкам и даже к откровенному вранью со стороны жуликов и свидетелей, но когда водить следствие за нос пытались потерпевшие, это почти выводило Речиц из себя.

В кабинете воцарилась тишина. Даже Преображенский бросил на Нику и потерпевшую испуганный взгляд. Ганна Игнатьевна посмотрела на следователей испепеляющим учительским взглядом и процедила сквозь зубы:

– Я развелась с этим человеком, так как не одобряла его поведение и моральный облик. Я знаю, что эту коллекцию он собрал вместе с таким же мерзким подонком, как и мой бывший муж. Я к этим грязным монетам в жизни не прикоснулась бы.

– Аморальность поведения в чем состояла: наркотики, алкоголь? – Ника решила прояснить ситуацию с отцом покойной Анны Митрошиной до конца.

– Хуже, – огрызнулась потерпевшая.

– Что может быть хуже? Ганна Игнатьевна, я очень сочувствую вашей утрате и вашему горю, но хватит ходить вокруг да около! На данном этапе следствия любая деталь может иметь первостепенное значение, ответьте, пожалуйста, на вопрос, – следователь Речиц уже с трудом старалась вести корректно. – Человека он убил, что ли?

– Он – педераст! – прошептала Михалевич и закрыла лицо руками.

– И что? – переспросила Ника, не понимая, в чем тут трагедия и зачем из-за этой ситуации разводить тайны на ровном месте.

– Вы не понимаете, – тут Ганна Игнатьевна начала рыдать так, что Ника потянулась за стаканом с водой, предусмотрительно приготовленным ею перед приходом потерпевшей. Но она и не могла представить себе, что истерика будет вызвана не трагической смертью дочери и зятя, а тем, что муж гражданки Михалевич восемнадцать лет назад был изгнан ею из дома за гомосексуальные наклонности.

– Вы не понимаете, – повторила она. – Мы же оба работали в школе, мы оба – уважаемые люди, у нас трое детей. То, что Федор спит с мужчинами, это же опозорит нас на весь Красный Молот, на весь Бродск, как бы я людям потом в глаза смотрела. А дети? Как бы они будут жить, если все узнают, что их отец – грязный извращенец!

– Ганна Игнатьевна, да вы успокойтесь, – проговорила обескураженная Ника. – За восемнадцать лет никто не узнал эту вашу семейную тайну, да и сейчас не узнает. В наше время такое уже никому не интересно.

– Вам так кажется, – выдохнула Михалевич и залпом выпила стакан воды.

После эмоционального взрыва Ганна Игнатьевна успокоилась и немного раскрепостилась. Оказывается, она прекрасно помнила небольшую коллекцию дореволюционных монет, собранную Федором Михалевичем и его сожителем. Эту коллекцию два года назад Михалевич разделил на три части и подарил детям. По странному стечению обстоятельств все три части в итоге оказались на хранении у Анны Митрошиной.

– Костя отдал свои монеты Ане перед отъездом на север. С Верой я не общаюсь уже почти десять лет, она оказалась такой же грязной извращенкой, как и ее отец, – снова начала заводиться немолодая учительница, но Ника не стала вдаваться в подробности, боясь разрушить худо-бедно установившийся между ними контакт. – Но Вера все же не пропила еще последние мозги и додумалась, что ценные вещи лучше передать сестре на хранение. Так все монеты оказались в квартире Димы и Ани. И я вообще боюсь, что как бы это ни Вера по пьянке могла сказать кому-то из своих собутыльников, что у ее сестры дома хранится такая ценная вещь.

– Все может быть, – поддакнула Ганне Игнатьевне Ника. – Подскажите, а сколько было комплектов ключей от квартиры Митрошиных?

Михалевич задумалась.

– Три, – сказала она после долгих размышлений. – Анины, Димины и мои. Мне ключи сделали, чтобы я детишек из садика забирала и домой их приводила, если Дима и Аня на работе задерживаются.

– Говорит о дочери и зяте в настоящем времени, – подумала Ника. – Еще не осознала до конца, что случилось.

– А в воскресенье, когда вы нашли Анну и Дмитрия, вы своими ключами дверь открыли?

– Нет, в дверь была не закрыта на замок, просто прихлопнута. Я еще зашла и начала ругаться, что они дверь не закрыли, мол, гостей ждут. А они гостей уж дождались… – горестно сказала Ганна Игнатьевна и заплакала.

– Ох, найти бы нам этого гостя поскорее. И скорее бы понять, как же он попал в дом, – пронеслось в голове у Речиц. – А то, честно говоря, после этого убийства я не чувствую себя в безопасности даже в собственной квартире.

Вторник начался с большого огорчения. С утра в отдел пришел общественный помощник Речиц и Преображенского – юный Иннокентий. Он неделю отсутствовал из-за болезни и очень расстроился, что за это время было столько происшествий, на которые он не попал. Особенно его огорчила пропущенная им «сто пятая вторая» сразу с двумя трупами.

– Как же так, Ника Станиславовна, – печально повторял он. – Что же вы мне не позвонили?

– Кеша, не переживай ты так! Убийства никогда не закончатся, и трупов на тебя тоже хватит! – засмеялась Речиц. – Вон сегодня я опять дежурю, может съездим на какой-нибудь выезд. Тьфу-тьфу!

Бродский следственный отдел зашивался. Одна из четырех следовательских ставок пустовала, занимавшая ее сотрудница была на длительном больничном, поэтому Речиц, Лазарева и Преображенский или дежурили сами, или находились в резерве у кого-то из своих коллег. Такой режим работы удручал и изматывал, а так как летом все они по очереди должны были сходить в отпуск, ребята с ужасом представляли, что скоро им придется работать по двое.

При таком раскладе перспектива ехать на очередной выезд Нику в отличие от Иннокентия не радовала. После первых лет работы, когда выезд на любое происшествие, включая суициды, пожары и утопленников, в новинку и все кажется интересным, наступает удивительный момент, когда все это начинает раздражать. Во-первых, у Ники неоднократно возникал резонный вопрос, насколько необходимо присутствие сотрудника Следственного комитета на этих некриминальных происшествиях, так как по прибытии она, как правило, производила осмотр места происшествия и выписывала постановление о назначении судебной медицинской экспертизы, то есть выполняла работу, с которой запросто справится любой участковый. Далее следовало вскрытие, в крайне редких случаях преподносившее какие-то сюрпризы. В девяносто девяти случаях из ста висельник оставался банальным самоубийцей, пожар происходил вследствие неосторожного обращения с огнем, а утопленник был или прыгуном с моста, или любителем покупаться пьяным.

По результатам проверки выносилось постановление об отказе, материал отправлялся в архив, а у замученных выездами следователей крутился в голове немой вопрос: «Почему надо ездить на все подряд, а не только на те случаи, где есть явные подозрения на криминал?».

И Иннокентий накликал беду. В десять Нике позвонил оперативный дежурный и обрадовал ее информацией, что деревеньке с гордым названием Мохнатый лог, расположенной аккурат на границе Бродского района, обнаружен труп бабушки с телесными повреждениями – множественными гематомами в области головы.

– И что там правда гематомы? – недоверчиво спросила опытная Речиц. Она хорошо знала, что таким нехитрым приемом нерадивый участковый может заставить следователя оформить труп за него.

– Говорят, что да, все лицо в крови, – вздохнул оперативный дежурный.

– Ну присылайте за мной дежурку, поедем в Мохнатку, – вздохнула в ответ Ника, и этой перекличкой вздохов телефонный разговор был закончен.

– Надо съездить на бабку, может и правда сто одиннадцатая четвертая, а может, милиционеры перестраховываются. Собирайся на выезд, Кеша! Все как ты хотел.

– Ее убили? – с надеждой спросил Иннокентий, подскочив со своего рабочего места. После того как он окончательно прижился у Макса и Ники, они нашли в подвале отдела маленький рабочий стол и пересадили своего помощника из архива к себе в кабинет.

– Надеюсь, что нет, – пожала плечами Ника. – Если выезд будет некриминальный, то будешь снова писать протокол под диктовку. Ты собирайся, но не торопясь, – усмехнулась она. – Дежурка за нами еще битый час может ехать, за это время можно спокойно поработать.

Дежурка ехала за ними полтора часа. Судя по тому, что разбираться в обстоятельствах смерти бабушки из Мохнатого лога полиция не торопилась, у Ники возникла почти железобетонная уверенность, что криминала там никто не усматривал изначально.

Предчувствие ее не обмануло. После почти часовой поездки к краю географии Бродского района дежурка наконец-то добралась до Мохнатого лога – совсем небольшой деревеньки. Там Нику, Кешу и эксперта Новенького, которому снова не повезло быть на сутках вместе с грешницей Речиц, встретил участковый Вова Никитенко, брат-близнец опера Никитенко из уголовного розыска. Оба брата с виду были абсолютно одинаковыми, высокими и рыжеволосыми, и оба отличались сонным выражением лица. При общении с близнецами Никитенко всегда казалось, что их только что разбудили, и они все никак не могут понять, что же произошло, пока они спали, и чего от них все хотят.

Вова в ожидании следственно-оперативной группы щелкал семечки и задумчиво бродил по огороду, где между свежевскопанных грядок лежал на земле труп, накрытый одеялом. Шелуху от семечек Никитенко, не мудрствуя лукаво, сплевывал прямо себе под ноги.