Как жить с французом?

Падчерица Франции

Утром нас разбудил телефонный звонок.

– Алло, – просипел в трубку Гийом, и я сквозь сон снова подумала, что за один только голос ему можно простить массу недостатков. Он зажал трубку рукой и обратился ко мне на английском:

– У них утром освободилась комната с двумя постелями, мы можем переехать. Ты… хочешь?

Я повернулась и посмотрела на него, растрепанного и румяного ото сна.

– А ты?

Он помедлил с ответом.

– Да я уже тут освоился.

Я кивнула и с довольной улыбкой зарылась под одеяло.

Час спустя мы вышли на улицу Брюсселя уже в новом качестве – формально встречающихся. В этом новом качестве Гийом даже решился взять мою руку. Он держал её так осторожно, что между ладонями оставалась щёлка. Когда моя рука мне понадобилась, было холодно и неуютно забирать её из его ладони. Но я не поторопилась вложить её обратно, – как-то неудобно было делать историю из одного поцелуя, пусть и довольно продолжительного.

Этот день, проведенный в поисках Писающего Мальчика, принёс мне два открытия – да, я ему нравлюсь, и нет, он не собирается платить за меня в кафе. Когда официант приносил счёт, Гийом сначала выжидал, потом, видя, что я ничего не предпринимаю, придвигал счёт к себе, высчитывал свою долю и передавал его мне. Я низко склоняла голову над листком бумаги, изображая работу внутреннего калькулятора – в действительности же пряча дёргающееся левое веко.

Ночью, лежа около спокойно посапывающего Гийома, я смотрела в потолок и чувствовала в желудке признаки начинающейся язвы. Надо было срочно что-то придумать. Если так пойдет дальше, в конце отпуска меня госпитализируют: нарастающее негодование просто сомнёт внутренние органы. Ему что, жалко заплатить четыре евро за мой бокал пива или семь – за помидорный салат? Возможно, он сейчас в стеснённых обстоятельствах – набрал шесть кредитов, формирует будущую пенсию и выплачивает медицинскую страховку с учётом всех возможных рисков. Возможно также, что у европейских мужчин период ухаживания начинается только после пробного секса, а не до, как у отечественных. А этого элемента в нашей истории пока не было: разморенный выпитым за ужином пивом, он уснул раньше, чем я вышла из душа.

***

Кому-то покажется странным, что ближайшая перспектива серьёзных отношений с Маартеном не отвращала меня от мыслей о сексе с другим мужчиной. Да чего далеко ходить – мне и самой это казалось странным. Всегда, когда Гийом отходил на расстояние больше двадцати метров. Когда он удалялся по направлению к билетной кассе или барной стойке, посмотреть название улицы или расписание поездов, на фоне его спины проступало лицо Маартена с печальной понимающей улыбкой. И я думала, что целомудренно доживу до его приезда. Когда же Гийом возвращался с пинтой пива или билетами, с названием улицы или временем отправления в Гент, постельная сцена с ним снова виделась мне самым логичным развитием событий. Химия!

У меня было много времени подумать о раздвоении личности следующим утром, пока поезд бодро бежал вдоль полей Фландрии, а Гийом по обыкновению молчал. Я заглянула в себя так глубоко, как могла: угрызений совести не было. Так, вероятно, чувствуют себя мужчины накануне свадьбы: они могут месяцы жить с избранницей и не помышлять об измене, но когда до смены статуса остаются считанные дни, в них просыпается какой-то животный инстинкт урвать свой кусочек свободы, которая в обычные дни была им даром не нужна. Цивилизация даже узаконила это странное мужское желание в обычае мальчишника. Вот всё, что происходит в эту неделю, мой «мальчишник». Гийом – последний черновик перед тем, как я со всей ответственностью примусь за чистовик отношений с Маартеном.

А поскольку черновик специально придуман для ошибок и их исправления, мои недостатки, как чёртики из табакерок, повыскакивали в присутствии Гийома. Они чувствовали, что этот глоток свободы – последний, вот-вот я закручу гайки и стану идеальной женщиной, каких штампуют на ведических тренингах.

Перестану всё на свете анализировать.

Откажусь от привычки говорить командным тоном.

Проведу сортировку приоритетов и переставлю работу на дальние позиции.

Научусь готовить.

Стану пунктуальной.

Пока же я – сгусток самых непривлекательных женских качеств в симпатичной упаковке. И самое неприятное – в присутствии Гийома мне за себя почти не стыдно. Ведь я такая плохая, потому что он не на высоте. А значит можно с чистой совестью командовать, лениться и опаздывать.

Опаздывали, к слову, мы везде и всегда. Если планировали выехать после завтрака, то непременно получалось в час обеда. Если составляли программу посещения – не выполняли и половины. Если собирались лечь пораньше, все равно засиживались в джаз-клубе до полуночи. Такова уж особенность пары Рыб. И хотя порой я ужасно злилась, что все идет наперекосяк составленному плану, приятно было, что никто не подгоняет меня и не обвиняет в медлительности. Разве отпуск придуман не для того, чтобы прижать плавники и плыть по течению?

Целыми днями мы слонялись по жилым кварталам, подолгу обедали в кафе, если там было уютно, заходили греться в сувенирные лавки, постоянно отклонялись от намеченного маршрута в пользу какой-нибудь живописной улочки. Мы так и не увидели Атомиума, да и Писающего Мальчика нашли в предпоследний день. Мы держались за руки и часто останавливались посреди тротуара, чтобы поцеловаться. Это выглядело странно: Гийом вдруг притормаживал, разворачивался на девяносто градусов, притягивал меня к себе и прижимал свои губы к моим. Мне, признаться, не помешали бы какие-то вступительные слова или предупредительные жесты. Но я послушно прикрывала глаза и отвечала на поцелуй, чтобы не отвратить его хотя бы от этого проявления эмоций.

Потому что порой мне без шуток казалось, что Гийом аутист. Вроде бы его действия говорили о том, что моё общество ему приятно, но вслух он в этом не признавался. Для меня, человека слова, это было невыносимо. В моем универсуме события, мысли, чувства становятся реальными только в момент произнесения; на территории невербальных знаков, сигналов тела, красноречивых взглядов и прочей интуитивной хиромантии я чувствую себя слепым котёнком. Мне необходимо было проговорить то, что происходит между нами, понять, что такое для него эти каникулярные отношения, и самой найти им подходящий маркер. Всё это было странно, не запланировано, и Гийом даже не пытался помочь мне разобраться в себе.

С трудом удавалось вытягивать из него информацию о каких бы то ни было чувствах. Всё, что удалось узнать, используя ассортимент можжевеловых ликеров в комбинации с креплёным пивом, это то, что он некрасиво расстался с бывшей девушкой. Она была из Каталонии. Узнав об этом, я вздохнула с облегчением: конкурировать с испанкой, да еще совсем недавно разбившей его сердце, в вопросах любви и страсти практически безнадёжно. Хорошо, что у меня на Гийома нет серьёзных видов. С бывшей они сошлись во время стажировки в Голландии. Через год она уехала продолжать стажироваться в Швейцарию, через полгода нашла там работу, а ещё через пару месяцев – и нового кавалера.

– Любовь на расстоянии – это сложно, – грустно резюмировал Гийом.

– Да уж, – не могла не согласиться я.

Всё-таки я правильно сделала, что приехала. Пора уже исключить фактор расстояния из формулы наших с Маартеном отношений.

***

День Святого Патрика застал нас на пути в Антверпен. В поезде я сидела как на иголках, томимая сладким предвкушением знакомства с будущим местом жительства. Ведь Маартен живёт именно в Антверпене. Я вышла из здания вокзала с заготовленной улыбкой умиления, готовая принять и полюбить этот город, каким бы он ни оказался… И наверно, не было в календаре дня, который рассказал бы об Антверпене больше.

Бары грозили перелиться пивом через край и растечься пенным содержимым по брусчатым улочкам. Я мотала головой из стороны в сторону в глупой надежде заметить знакомый силуэт, хотя Маартен, я знала, был сейчас за несколько десятков километров отсюда. Возможно, мне встретится его мать или сестра – я никогда не видела даже их фотографий, но при этом была уверена, что узнаю их в толпе, статных блондинок с высокими скулами и характерным изломом бровей. Маартен как-то сказал, что окна его квартиры выходят на церковь, где похоронен Рубенс. Мне непременно хотелось её найти. Но в нашем путеводителе про эту церковь не упоминалось, да и вообще Антверпену там было отведено мало места.

Гийом знал, что Рубенс – это художник, улица его имени есть недалеко от его дома в Париже, но словосочетание «рубенсовские формы» не сообщало ему решительно ничего. Также как имена Ван Дейка, Ван Эйка и пары «малых голландцев», припомненных по случаю. Стало ясно, что искусство не самая увлекательная для него материя. Перспектива тратить время на поиски безымянной церкви, где покоятся останки какого-то много-лет-назад-умершего художника, живописавшего толстых тёток, казалась ему, мягко говоря, малопривлекательной. Мне, закончившей художественную школу, было сложно с этим смириться. Ещё сложнее, чем с его молчаливостью, которую до сих пор можно было принимать за интеллектуальность мизантропического толка.

Но, если уж начистоту, весна медлила с приходом в Антверпен, и с каждым часом горячего – или горячительного – хотелось сильнее, чем утоления культурного голода. Поиски могилы Рубенса кончились, когда наши шатания прервала компания датских пенсионеров в гигантских зелёных шляпах, отличающих тех, кто празднует День Святого Патрика, от тех, для кого семнадцатое марта – просто ещё один весенний день. От пенсионеров воодушевляюще пахло алкоголем, а на лицах было написано желание продолжить банкет. Сев им на хвост, мы вышли на Гроенплаац, которая, в отличие от главных площадей других городов, окружена не унылыми муниципальными учреждениями, а пивными. Паб «Селтик Айрлэнд», сотрясавшийся от хард-коровых басов, засасывал в себя народ, как ураганная воронка. Он легко затянул и нас – Рыбы вообще склонны поддаваться чужому влиянию, особенно дурному.

Пока Гийом сосредоточенно изучал меню – несколько страниц, густо исписанных названиями пива, я грустно грызла фисташки, не в силах пережить, что он равнодушен к живописи. И к истории. И к кинематографу. Да что там, к культуре вообще. С отрешённым выражением лица я кидала имена, словно в черную дыру:

– Де Лакруа?

– Нет.

– София Коппола?

– Не-а.

– Роман Гари?

Отрицательное мотание головой.

– Ремарк?

– М-м-м, что-то знакомое…

– Ну конечно, – оживилась я. – Эрих Мария Ремарк, знаменитейший немецкий писатель!

– Угу. А что он написал знаменитого?

– Ну как же: «На западном фронте без перемен», «Три товарища» – лучший роман о мужской дружбе!

На лице Гийома застыло выражение мучительного вспоминания.

– Не помню. И вообще сомнительно, что человек с именем Мария может что-то знать о мужской дружбе, – наконец изрек он.

Я поникла головой. Нет, это будет коротким курортным романом и ничем больше! Возможно, и до романа-то «это» не дорастёт, а останется в архиве воспоминаний под грифом «странный молчаливый парень, который привёз бокалы».

В этот момент над нами выросли три красотки в сетчатых чулках и латексном белье – анимационная команда не давала гостям заскучать. Гийом начал было впадать в забытье от энергичного трясения ягодицами гоу-гоу-гёрл перед самым носом, но крепкие голландские ребята обступали нас всё плотнее, вытесняя всё живое мощными татуированными плечами. Пришлось залпом выпить пинту и тихонько ретироваться – маскулинное возбуждение вокруг нарастало слишком стремительно. Мы расплатились, каждый за себя, и поспешили на станцию – если сесть на поезд в 22.15, то можно успеть на второе отделение концерта в нашем любимом джаз-клубе недалеко от Гран-Плас. В любви к джазу мы были солидарны.

***

При упоминании о Бельгии, этой падчерице Франции, на обветренных лицах профессиональных путешественников появляется выражение тоски – зелёной, как коктейль «Грин-Гиннесс», смешанный из тёмного пива и ядрёного мятного ликёра. Заказать недельный тур в эту страну человек может лишь в двух случаях (не считая весьма специфического моего): если он пишет диссертацию по брабантской готике или если он попался на нейро-лингвистические уловки менеджера турагентства. Тоску, одолевающую туриста на третий день пребывания в Бельгии, как водится, заливают алкоголем. А поскольку в непримечательном бельгийском пабе запросто можно обнаружить более сотни сортов пива и для каждого – специальный стакан с собственным названием, Бельгия – лучшая страна для оправданного алкоголизма.

– Что если нам смотаться на денёк в Голландию? – предложил Гийом как-то утром, когда мы, пролистав «Лё Пти Фюте», две трети адресов которого заметно устарели, грустно посмотрели друг на друга.

– А можно так вот запросто – на денёк? – удивилась я его не скованному границами и визами воображению.

Он сдвинул брови.

– Ну да, какие могут быть сложности? Сели в поезд и через два часа в Амстердаме.

Вот оно, первое раскрепощенное поколение, выросшее в Евросоюзе. Когда отечественная дипломатия добьется таких успехов?..

– Давай, конечно! – я подпрыгнула на кровати от возбуждения. Во-первых, я никогда не бывала в Голландии, а во-вторых, это на несколько километров приблизит меня к Маартену.

Мы покидали в рюкзак кошельки и солнечные очки и через два с половиной часа высадились в городе, где люди живут в лодках, где в окнах нет штор и велосипедов в разы больше, чем машин. Проигнорировав музеи мадам Тюссо, Ван Гога, Рембрандта, секса и даже марихуаны, мы бродили по улицам, которые то сужались, провоцируя образование человеческих тромбов, то расширялись до проспектов, заполненных счастливыми велосипедистами. К обеду мы обросли пакетами с сувенирами – ароматическими палочками, экзотическими курительными приспособлениями, галлюциногенными жвачками и мелкими предметами гардероба растаманской расцветки. Этого хватило бы на несколько месяцев жизни в параллельной реальности. И уж поскольку мы здесь, то не грех было на часок-другой заглянуть в эту самую параллельную реальность, к которой мы так основательно подготовились.

Сгущались сумерки, и мы спустились в подвальчик, мало чем отличающийся от обычной брюссельской пивной, – кофе-шоп. Разве только столики были низкими, будто журнальными, вместо стульев – шезлонги, да меню выглядели замусоленными до неприличия. Из-за пятен половина букв расплылось, а те, что остались, не вносили ясности: штудии родственного голландскому фламандского никак мне не помогали. Я передоверила выбор Гийому, ведь он целый год учился в Голландии по программе «Эрасмус». Увидев, с каким выражением трогательного узнавания он читает меню, можно было не сомневаться: в тот год аудитории он посещал нечасто.

Мы раскурили на двоих какую-то длинную чёрную сигарету, не возымевшую обещанного мозгодробительного действия, и, чтобы завершить программу морального падения, отправились в квартал Красных Фонарей.

В обители греха Гийом вёл себя странно: держался от меня на расстоянии, терялся в толпе, прятал лицо, если ему подмигивали девушки в витринах. Когда я спросила, что не так, он доверительно шепнул, что за нами следят. Я рассмеялась, но на его лице не было ни тени веселья: глаза испуганно бегали по головам прохожих, брови ходили ходуном, а рот неприятно выгибался, как бывает в приступе сильных эмоций. Нам пришлось спешно покинуть квартал, несмотря на пантомимические уговоры негритянки за стеклом, приглашавшей нас зайти вдвоём.

С трудом удалось убедить Гийома подняться в вагон поезда, отбывающего в Брюссель: он был уверен, что поезд начинен взрывчаткой. Однако едва коснувшись сидения, моментально забыл о том, что наша жизнь висит на волоске, и заснул мертвецким сном как-то совершенно без предупреждения. Трудность была в том, что билеты были у него, но где именно, я не представляла. Деликатные попытки разбудить результата не дали, и я, не снимая с лица широченной улыбки, предназначенной суровой даме-контроллеру, принялась ощупывать его карманы. Сначала робко, потом настойчиво, а когда дама взялась за рацию, чтобы вызвать подкрепление, – и вовсе бесцеремонно. Я ворочала его обмякшее тело, расстегивала все попадавшиеся на пути молнии и пуговицы, залезала холодными ладонями под рубашку и за пазуху. Съел он их, что ли? Между тем, в вагон пришли ещё двое дюжих молодцев в форме, и мне стало совсем не по себе. Гийом полулежал у меня на коленях, потому что единственное оставшееся непроверенным место на его теле были задние карманы джинсов. Я не понимала, о чём говорили трое контроллеров, но по интонациям чувствовала, что их терпение подходит к концу.

– Вот они, вот они, – радостно воскликнула я, нащупав сложенные бумажки в заднем кармане. Едва я потянула за них, Гийом вдруг проснулся. Да не просто проснулся, а больно схватил меня за руку и стал повторять: «Брось нож, брось нож, брось нож! Полиция!».

– Из Амстердама едут, – усмехнулся самый высокий контроллер. – Что за траву ты курил, парень?

Гийом озирался по сторонам пустыми глазами и стальной хваткой сжимал моё запястье.

– Отпусти! – принялась я выдергивать руку. – Я просто искала билеты!

– Мадемуазель, может, и правда стоит вызвать полицию? – спросил второй контроллер.

– Спасибо, я справлюсь.

Гийом, наконец, отпустил мою руку и обмяк в кресле. Контроллеры ушли. Я, насупившись, смотрела в тёмное окно.

– Прости. Мне сквозь сон показалось, что меня собираются обворовать.

– Да что с тобой не так?! – взорвалась я. – То за нами следят, то поезд взрывают, то тебя обворовывают. Откуда такая мнительность?! Может, ты ещё думаешь, что меня подослало КГБ?

Наши соседи по вагону тихонько вышли.

– Ну, так далеко, положим, моя мысль не простиралась, но…

– Но?!

– Честно говоря, первые дни я был настороже, боялся, что ты можешь меня ограбить ночью или, того хуже, убить.

Я стала хватать ртом воздух. Он подозревал меня в готовности совершить все смертные грехи, но при этом не брезговал долгими поцелуями перед сном! Может быть, все авансы, которые он мне раздавал в эти дни, были всего лишь попыткой заручиться моей симпатией и тем самым нейтрализовать мои коварные замыслы?

– Ты… Ты… Ты больной, вот что! Надо было тебя и убить, и ограбить.

Он рассмеялся и обнял меня за плечи.

– Но мысль, что ты агент КГБ, меня очень возбуждает.

***

В номере отеля, где мы оказались через час, эта мысль его по-прежнему возбуждала. И еще как! Наверно, он лелеял фантазию по мотивам фильма «Никита́»6 всё то время пути, что не спал, потому что, едва переступив порог комнаты, принялся страстно целовать меня в шею и срывать с меня одежду в поисках спрятанного на теле табельного оружия. Я увлеченно включилась в ролевую игру, предвкушая бессонную ночь, полную плотских восторгов… В тот самый момент, когда прелюдия должна была перейти в честный половой акт, ритм ласк вдруг подозрительно замедлился. И тональность многообещающих постанываний стала угасать… достигла нижнего регистра звуков… и перешла в храп. Совершенно ничего не обещающий храп. Тяжелое французское тело лежало на мне и храпело. Можно было придумать как минимум четыре объяснения, как я, молодая и красивая, оказалась в такой ситуации: тяжелый день, долгая дорога, хронический отпускной недосып, сочетание лёгких наркотиков с лёгким алкоголем… Но думалось почему-то только о том, что предыдущие сексуальные партнеры щадили мою самооценку.

Кряхтя, я сбросила спящее тело на его половину кровати. Похоже, за этот отпуск я заработаю не только язву, но и массу комплексов. И единственным утешением моему уничтоженному эго будет мелкая месть: я расскажу всем подругам, что любовные возможности французов в кино сильно преувеличены. Придумывая обидне метафоры для их слабого либидо, я заснула ближе к рассвету.

***

С утра Гийом обычно был настроен на основательное знакомство с Бельгией. К обеду его энтузиазм немного утихал, а после обеда он едва заставлял себя передвигаться. Поэтому подъём был бесчеловечно назначен на шесть утра – поезд на Турне отбывал без пятнадцати восемь. Расчёт был таким, что мы успеем осмотреть хотя бы кафедральный собор до того, как Гийома накроет волна послеобеденной лени. А уж в музей гобеленов я, так и быть, пойду одна.

Но мы не сели на первый поезд. Не сели и на второй. Мы были заняты. И пусть шесть утра не самое подходящее время для постельных сцен, медлить дольше было нельзя: практика показала, что к вечеру мы слишком устаём, и если не перенести секс на утренние часы, то велика вероятность обходиться поцелуями до отъезда. И оставшиеся десятилетия я рискую прожить с подозрением, что мужчины спят со мной только потому, что я интересный собеседник.

Переворачивая страницу

Мы уписывали мидий во фритерии, когда мой телефон заёрзал на столе от входящего вызова. Я едва успела прикрыть его ладонью: экран взрывался сердечками и фейерверками, а внизу пульсировало «Маартен Уэнс».

– Привет, дорогая! Я вернулся!

– Привет! – воскликнула я, не успев чем-нибудь прикрыть и свою гипертрофированную радость.

– Прости, что так глупо получилось с этой командировкой, я постараюсь загладить вину.

– Ничего, мне было чем заняться, – я подмигнула Гийому, который выжидающе смотрел на меня.

– Где ты сейчас? Может, я подъеду?

– Э-э-э… я ем мидий. То есть уже почти доела. То есть уже почти сплю. Давай всё-таки завтра.

– Ну-у, если хочешь, давай завтра. Но я бы с удовольствием приехал и на ночь глядя, – тон его голоса многообещающе потеплел.

– О, не сомневаюсь. Но у меня ночь уже как бы наступила. Давай всё-таки завтра. Только у меня в пять вечера самолет.

– О'кей. Приеду в Брюссель утром.

– Давай в одиннадцать на Гран-Плас? – предложила я, подсчитав, что мне понадобится примерно час, чтобы привести себя в порядок после отъезда Гийома – сделать компресс из спитого чая на заплаканные глаза, помыть и уложить голову, выбрать наряд, привнести в лёгкий утренний макияж драматические оттенки соблазнения.

– Отлично, до встречи, – отрапортовал Маартен. – И… я очень рад, что мы увидимся.

Я положила телефон на клетчатую скатерть, медля поднимать глаза. Пальцы мелкими движениями пристраивали пластиковый корпус между двумя красными клетками на скатерти. Щёки горели, на висках от возбуждения бились венки. Я чувствовала, как вопросительный взгляд скользит по моим волосам. Я посмотрела на Гийома с выражением фальшивого энтузиазма:

– Это один мой приятель, помнишь, с которым я хотела повидаться в Бельгии. Приезжает завтра днём, представляешь, как удачно! Так я не буду слишком сильно тосковать из-за твоего отъезда.

– Да, я вижу, ты не будешь слишком сильно тосковать.

Я улыбнулась и торопливо накрыла его ладонь своей. И хотя в этом жесте было больше притворства, чем искреннего сожаления, мысль о том, что завтра он уедет и на этом всё закончится, впервые пришла мне в голову. До сих пор я думала только о том, что остается всё меньше дней до встречи с Маартеном.

***

В тот вечер Гийом был молчаливее обычного. Никаких романтических обещаний, которыми обычно обмениваются напоследок герои курортного романа. Мы вернулись в Брюссель на автобусе, прошлись немного по блестящим от дождя улицам для пущей меланхолии, поднялись в нашу комнатушку. Гийом принялся собираться вещи, и с каждой уложенной рубашкой ком в моём горле становился все острее и горче. Ничего, так всегда бывает, надо просто пережить слезовыжимательный момент расставания, понятно ведь, что у нас нет и не может быть никакого будущего: он не знает, кто такой Ремарк…