Хроники Севера

…Я вошел в дом и отряхнулся у порога. У меня онемело лицо, шею холодил колючий снег. Щеки почти ничего не чувствовали, но лицо точно обволок теплый воздух светлой хижины. Навстречу вышел мужчина лет 65, высокий, широкоплечий, с улыбкой, пробивающейся сквозь завесу светлой бороды. На нем был теплый зеленый свитер с каким-то рисунком, который меня, признаюсь честно, мало интересовал. В руках мужчина держал алюминиевый чайник, старый, как сама жизнь.

– Привет, полярник! – воскликнул незнакомец, и улыбка расползлась еще шире. Голос у него был низкий, бархатистый, будто кто-то крошечный у него в животе изо всех сил кричал в рупор, и этот звук, отскакивая от стенок брюха, искаженным и ненатурально спокойным выходил на свободу.

– Проходи, как раз чайник ставлю, – сказал он и суетящейся походкой, совсем не соответствующей его крепкому телосложению, просеменил на кухню, спеша заварить чай.

Я сел в кресло рядом с зажженным камином, не раздеваясь. Хижина была слишком идеалистической, и меня она с первого взгляда начала раздражать, как и этот безжизненный снег за ледяным окном.

А из другой комнаты слышался голос старика, слишком довольный, чтобы убедить меня в его искренней радости.

"Глупый старикан", – усмехнулся я про себя. Он все болтал, говорил, кажется, о своей здесь жизни (хотя какая может быть жизнь в заснеженной пустыне, которую природа клюшкой для гольфа запулила в самый дальний и недружелюбный угол планеты), наверное, даже назвал свое имя:

– Я, кстати, М… – но дальше я пропустил, потому что слушать его болтовню больше не мог, это было невыносимо.

Я закрыл глаза. Тепло одинокой хижины убаюкивало, наталкивало на приятные воспоминания, когда меня еще не засунули в эту клоаку. Там у меня была жизнь. Непыльная работа, друзья, а эти дурацкие исследования вышибли меня из обычного течения моих беззаботных дней, моего серого города, купающегося в теплоте дымов, моего окружения (хотя я был счастлив, что с некоторыми людьми не придется поддерживать контакт, потому что один их вид вызывал у меня нервный тик). И вот, я на Севере. Ну, точнее на юге, конечно.

Я знал, что снаружи холодно, нет, не холодно в привычном понимании этого слова, а по-настоящему холодно, как во рту у бога ветров, чертовски холодно, как в венах у костлявой смерти.

Я чувствовал, что сон уводит меня за руку в место получше, чем это, и что тяжелая легкость дремоты вуалью накрывает мое отогревшееся лицо. Я видел дымкой, как на картинах Рублева, проступающее сновидение, отраженное от яркого света дома. В ушах зазвенела тишина, и даже безостановочная болтовня старика больше не тормошила слух.

Вдруг в нос ударил резкий запах, и я очнулся, как очухиваются от потери сознания, когда им в лицо тычут баночкой с нашатырем.

– Чай будешь? – спросил бородач, все еще улыбаясь и протягивая мне кружку дымящейся жидкости с дурным запахом.

– Пахнет как не-чай, – скривился я, – Вы его из чего делаете?

– Ну, всего понемногу, имбирь там, лимон… Вкус необычный, зато бодрит и отогревает.

Я поставил чашку, все-таки всунутую мне стариком, на столик рядом с креслом. Мужчина отпил из своей кружки и уставился на меня голубыми, будто вода подо льдом, глазами, испещренными белыми зигзагами снега. Смотрел он долго, сверкая желтоватыми зубами… В комнате повисло неловкое молчание, во всяком случае, мне было неловко.

– Вы что, никогда людей не видели? – прервал я тишину, глотающим звуки вакуумом заполонившую воздух.

– Давно… никого не встречал, – протянул старик, опустив глаза, – Не часто, знаешь ли, сюда соседи заглядывают.

– Где остальные?

– На станции, работают. Станция далеко…

Мы снова замолчали. Я не знал, о чем с ним говорить, а он, кажется, уже наговорился.

– Откуда будешь? – неисчерпаемый источник слов! – Занесла нелегкая, а, молодец?

Он, кажется, мне подмигнул. Хотя я старался не смотреть в его лицо, вдруг поймет, что разговор не клеится, и отстанет.

– Я вот уж и не помню! – не унимался старик. – Ну, нет, родину-то я, конечно, помню, а вот свою жизнь без Севера – нет…

Он вновь засуетился, заходил по комнате, этот великан с подозрительно добрыми глазами.

– Как тебе здесь? Нравится? – вдруг спросил он, остановившись.

– Если только снег и холод могут нравиться, – фыркнул я.

– Зря ты так, Север любить надо. Иначе он проглотит тебя, заметет снежной бурей. И даже Гесна тебя не спасет.

– Гесна? Что за имя такое, Гесна? С чего бы ей меня спасать?

– Ты что, никогда не слышал легенду о детях Севера?

Я покачал головой. Кажется, я сам давал старику повод поболтать, но мне все-таки стало интересно. Я всегда любил сказки и легенды.

– Гесна, да… Царевна Гесна. Я расскажу тебе эту историю.

* * *

Когда-то, давным-давно, на Севере было государство, сильное и процветающее. Название его уж века как утеряно, да все и называли его просто Север. Северяне были народ свободный, как ветер, и такой же могучий. А царем Севера был Мороз, грозный, но справедливый государь. У него было немного детей: двое сыновей, Солнце и Буран, и средняя дочь, которую звали Гесна. Она была прекрасна, как луна, освещающая застывшее в темноте небо, как холодный снегопад, стеной вырастающий в воздухе. Волосы царевны сверкали золотом солнца, отражающимся от серебряных снежинок. Ее бездонные голубые, как у всей семьи, глаза часто заволакивались дымкой, когда она размышляла о чем-то своем, читая книгу…

Гесна знала, как вести себя с гостями, всегда находила верное решение. Все те, кто останавливался во дворце, были восхищены ее необыкновенной красотой. Девушка была высока и стройна. Молодая царевна носила белые платья, легкие, как хлопья снега на ветру. Ее грация была подобна самой природе: спокойная и такая же естественная. Гесна редко смеялась, поражая своей серьезностью и начитанностью ученых мужей со всего света. Однако же у нее была прекрасная улыбка – искренняя и нежная, как сердце матери.

Девушка хорошо играла на пианино – ей всегда нравились его звуки, его сонные ледяные мелодии и веселые ручейковые трели. Гесна великолепно танцевала, кружась в северном ветре ледяных вершин, поднимающихся до самого неба, в стеклянных торнадо бурана, холодного и нежного.

Танцевать Гесну научила мать… Женщина из племени Ветров. Никого на свете царь не любил так сильно, как ее… Никто на всем Севере не мог сравниться с царицей статью и умом. Да только вот женщина эта была из племени Ветров. От нее Гесна унаследовала смелость и милосердие, Солнце – вольность и доброту, а Буран – жестокость, самую сильную, что течет в жилах лишь воинов, и самое преданное сердце. А потом царица растаяла в воздухе, словно ее никогда и не было, потому что Ветер всегда гуляет сам по себе.

О, как любила Гесна Солнце – он был ей лучшим другом. Юноша был высокого роста, очень худой и бледный, а на лице, которое обрамляла светлая копна ржаных волос, постоянно сияла улыбка. Но это был очень болезненный мальчик. С Юга его мать принесла ему страдание – он мучился от холода. Север, его дом, был Солнцу ядом. Царевич любил поэзию и часто, так часто, в своих собственных стихах воспевал те дальние края, где нашел бы он свое место. Всегда светел, терпелив, он был любимцем народа, его путеводной звездой. И народ бы пошел за ним, но старшим в роду был Буран, и царем должен был стать он.

Старший сын часто был при Морозе, царе Севера. Он учился управлять государством мудро, жестко, справедливо. Именно такой правитель нужен был этому суровому, монотонному краю. С ранних лет Буран обучался военному искусству, хоть это было и необязательно будущему царю. Буран сам хотел уметь держать оружие: ему нравился холод его стали, звон его металла, сталкивающегося с собратом. Что же до северян, они редко видели старшего царевича – он часто находился в замке, нелюдимый, задумчивый. Его прекрасные голубые глаза на худом лице смотрели куда-то вдаль, когда он оставался один, в темноте. Он не боялся тьмы: она пропитала его волосы, черные, как ночь, она была подвластна ему. Не тьма зла, а тьма Севера, его боль и злость, смертельный металлический холод его одиночества. Буран был высок, доставал порою до самого неба, если поднимал руку со сверкающим в лунном свете мечом. А когда кончик клинка дотрагивался до маленькой льдинки звезды, его неестественно красный рот изгибался в улыбке, то ли грустной, то ли зловещей.

* * *

– Ох, как-то мы засиделись! – воскликнул старик, посмотрев на часы. – Поздно уже. Знаешь, что за звезды здесь! Выйди и…

– По правилам я не могу без надобности выходить на такой холод, да к тому же один, – прервал его я, не желая вставать с места.

– А ты забудь о правилах на сегодня и посмотри на звезды, что сияют в ночи. Я обещаю, ты вернешься целым и невредимым, – старик снова мне подмигнул, улыбаясь, но на его ресницах я заметил хрустальную капельку слезы. Хотя… Наверное, он просто зевнул.

Мужчина поднялся с кресла и отяжелевшей походкой поплелся вон из комнаты.

– Эй, дед, погоди. А мне где спать-то?

Старик обернулся и указал мне на дверь в мою комнату, а потом заговорщицки прошептал: «Сегодня на небе звезды, которые принес буран». Наверное, дед совсем спятил от одиночества. Честно, я начал уже сомневаться, что мои будущие коллеги знают, где я. Что это вообще за дом, стоящий посреди снежной равнины? Хотя ладно, отсюда до «веселенькой» станции я все равно пешком не доберусь.

Я поднялся и направился к предназначенной мне спальне. Открыв деревянную дверь, я увидел маленькую комнату, обставленную довольно скромно. Посреди стояла кровать (уже хорошо) с аккуратно сложенным сиреневым покрывалом, рядом – тумбочка, на ней – ваза с настоящей лавандой, от которой исходил слабый запах удушливого, бархатного юга.

Через несколько минут я уже был в постели. Оказалось, я очень устал и буквально валился с ног. И только я положил голову на подушку, как меня унесло в неведомый мир грез, из которого возвращаешься порой другим человеком, но который никогда тебе не запомнится надолго.

Мне снился сон. В голове возникали бессвязные образы, расплывчатые картины. Девушка в платье из ветра, тихо танцующая босиком на тонком льду… Мужчина, восседающий на троне из огромного бриллианта, сделанного из слез, падающих с ресниц. Два похожих лица, но совершенно разных в то же время… И голоса, голоса, так много голосов, все они кричат, воюют, звон железа, завывание вьюги! Волосы, отражающие свет, поглощающие тьму, синие глаза, смотрящие из-под кровати… А потом я оказался в снегу, мне протягивал руку какой-то силуэт. Мне так хотелось прикоснуться к тем пальцам, но я ужасно боялся зыбучего снега…

Я проснулся. Стало жарко, меня качало. Я подошел к окну, машинально открыл его и только потом вспомнил, где нахожусь. Однако с улицы на меня подул морозный, но не смертельно холодный ветер, а потом все замерло, будто звуки накрыла прозрачным куполом безмолвная ночь. Мне сильно захотелось на воздух, так сильно, что я почти физически ощущал эту растущую в свободе потребность. Я быстро оделся в три слоя и вышел из комнаты.

В гостиной было тихо. Электронные часы, стоявшие на столике, показывали 2:36. Я открыл входную дверь, переступил порог и будто оказался в другом мире. Тишина. Морозец остудил мое разгоряченное лицо, снег скрипел под ногами. Вокруг белизной сияла бескрайняя равнина, уходящая к далекому горизонту, но никогда не догонявшая его. Я поднял глаза к небу и увидел звезды. Они сверкали в безоблачном, бесконечном черном небе, поглощающем любой свет, притягивающем взгляд. Они плясали под северную музыку ночной тишины холода, кружились в шелковом вальсе серебра. Никогда еще мне не было так спокойно. Я улегся на колючее покрывало снега и, свернувшись калачиком, уснул, освещаемый светом звезд, которых принес буран…

Я проснулся от стука в дверь, с трудом разлепил глаза. Комната ярко освещалась лучами зимнего полуденного солнца, зажигающими частички бескрайнего снега. Я чувствовал себя таким разбитым, словно не спал уж тысячу лет. За дверью кто-то ходил, гремя алюминием сковородок. Стук раздался вновь, на этот раз звучал он дольше и радостней, наигрывая какой-то ритм. Это немного разозлило меня, потому что щенячий восторг старика никак не вязался с моим недовольством сегодняшним утром. Я наскоро оделся, умылся и вышел на маленькую кухню. Полкомнаты занимала старинная печка, облепленная черной сажей. У стены стоял крошечный столик, на нем дымилась овсяная каша в сверкающих мисках. Никогда не любил овсянку. В детстве меня пичкали ею на убой, потому что «это полезно, я вырасту сильным, как отец». Да, но с силой воли-то у него было не так хорошо… Иначе он не бросил бы нас с мамой, когда мне было восемь. Короче, каша – это не мое любимое блюдо.

– Доброе утро, – сказал я напевающему что-то старику.

– Доброе, – ответил он, словно довольный кот, – Никогда не знал, что это за мелодия, но она трогает мое сердце… Я называю ее «Танец на паутинке».

– Занятно, – протянул я, ковыряя кашу.

– Ты видел северные звезды ночью?

– Нет, я спал как убитый. Мне только снились сны, но я их не помню.

Старик только улыбнулся. Слишком часто он улыбается, интересно, насколько у него накаченные щеки?

– Посмотри в окно: какая прекрасная погода! Как искрится снег и…

– Там нечего смотреть, – прервал его я.

– Ты хочешь узнать, что было дальше?

– А, Гесна. Ну что ж, скоротаем времечко. Когда я попаду на станцию?

– Скоро, не волнуйся. Зато пока ты не замерзнешь в снегу. Так вот, на чем я остановился?..

                         * * *

Буран до боли хотел занять трон, ему не терпелось стать царем. Он знал, что народ не знает своего будущего правителя, знал, что не во всем хорош; но Буран также знал, что это – его призвание, и худшего он не достоин. Царевич часто проводил время с отцом, однако же, эти встречи не были встречами родителя и сына: Мороз и Буран общались лишь как учитель и ученик.

И вот наступил день коронации старшего царевича. В замке собралось много людей, и все они были равны, всех сравнял Север. Огромный тронный зал со сводчатыми расписными потолками наполнил шум, цветные одежды, блестящие глаза. Звучало так много голосов, что все они сливались в единый хор, единую песнь живого дыхания. Между рядами улыбающихся взрослых змейкой ныряли шаловливые дети, кричали что-то на своем собственном, не понятном их родителям языке.

Как только на балкон вышел царь Севера, Мороз, кругом все стихло, и даже природа затаила дыхание. На голове у него была высокая корона из серебра снегов, золота солнца и хрусталя ветров. Следом за отцом из дальних комнат дворца выступил Буран, выше Мороза на голову, на лице у него читались решимость и терпимость.

– Этот молодой человек, – произнес царь Севера, и голос его эхом отдавался от каменных стен зала, а внизу стояли люди с поднятыми головами, внимая каждому его слову, – считает, что он достоин Севера и Вас. Он стоит здесь, моя кровь, но заслуживает ли он этой чести? Север молчит, я не слышу его ответа. Его уста заперты, а ключи – у Вас, его детей. Скажите, северяне, станет ли он царем или навеки покинет наш дом?

И бездна голосов раздалась ему в ответ: «Север принимает нового царя!» И, казалось, огни зажглись еще ярче, а небеса окрасились в цвета торжества. Но вдруг среди этих миллионов раздался отрывистый крик: «Север отрекается!» Мороз остолбенел.

– Кто произнес эти слова, выйди на свет и повтори отречение! И тогда мой сын навсегда будет изгнан с Севера, – Мороз склонил голову и покосился на Бурана. Тот стоял прямо, но бледнее обычного, крепко сжав красные губы, широко открыв потемневшие глаза.

В зале, словно спертый воздух, повисла тяжелая тишина. Холод наполнил весь дворец, схватил за горло звездную ночь, проник в сердца северян. Никто не вышел из толпы, никто не повторил своих слов.

– Повтори отречение! – вновь воскликнул царь. И снова тишина, – Что ж, тогда… Приветствуйте нового царя, приветствуй его, Север!

И зал вскричал радостью, заливаясь хохотом стройных звезд. Мороз снял корону, высоко поднял ее над головой, показывая всему миру, небесам, заснеженной земле. Он подошел к сыну, покорно склонившему голову и, надевая ее на Бурана, произнес слова, что в общем хоре голосов были слышны лишь новому царю: «Сам Север произнес отречение. Плохая примета, мой сын».

И всю ночь радовался и плясал народ, всю ночь по Северу гуляли песни, которые разносил ветер. Но ветер нес и плохую весть, которая не достигала человеческого слуха…

И новому царю было не до веселья. Буран вошел в комнату с камином, где обычно собирались царские дети по вечерам, с трудом контролируя свои чувства. Как только за ним закрылась дверь, Гесна кинулась к брату, вся в слезах.

– Я слышала, как свистел отречение ветер, как шептали отречение хлопья снега. Мне очень жаль, брат, я не хочу, чтобы ты покидал нас!..

В дальнем углу сидел Солнце, читая книгу. Услышав слова сестры, он опустил книгу на колени, уставился на брата и замер в изумлении, на лице его плясали огненные тени проснувшегося в камине пламени.

– Прошу тебя, Буран, обратись к народу, ты должен просить его об убежище! – продолжала царевна, обнимая брата. Но Буран оставался глух к ее мольбам, он стоял смирно, как мраморная статуя. Его каменное лицо было непроницаемо, губы превратились в тонкие красные ниточки, а глаза светились яростью.

– Склонитесь, – наконец выдавил он, слова его прозвучали глухо, а затем начали набирать силу, – перед новым царем Севера!

Гесна подняла на брата заплаканные глаза, слабая улыбка пробежала тенью по ее губам, но изумленная радость тут же превратилась в бледный ужас.

– Но… я слышала… значит, ты нарушил волю Севера!

– Склонись, сестра. – Буран зло сверкнул глазами. За окном выла вьюга, растягивая часы на миллионы лет, и легкое сияние сонной луны пыталось пробиться в окно комнаты, сражаясь с ярким теплым светом качающегося огня.

Гесна отступила на шаг, щеки ее блестели от слез. Глаза царевны были широко открыты, вспухли краснотою горя и изумления, и длинные черные ресницы слиплись друг с другом, будто собранные занавеси. Буран все еще смотрел на нее, зло сверкая глазами, но не произнося ни слова. Он ждал. Гесна расправила юбки платья и поклонилась брату, скрывая заплаканное лицо, исказившееся бледностью страха. Она трепетала, как снежинка на ветру, потерявшаяся в неведомых краях. К ней тихо подошел Солнце и взял за руку. Он испытующе взглянул в лицо нового царя и увидел в нем непреклонность, твердость, бушующее пламя. Солнце покорно склонил голову. Воздух в комнате превратился в стекло, через которое было сложно пробиться, вдох и выдох были всего лишь условностью.

– Вы свободны, – отрезал Буран, и словно что-то отпустило туго натянутую холодную пружину, снова можно было дышать. Пересекая комнату, Буран заглянул в потемневшее окно, осаждаемое отчаянной вьюгой.

«Сам Север произнес отречение», – вспомнил он слова отца. А вне стен дворца все так же плясал молитвенный танец ветер, вопрошая о своей судьбе. Буран открыл дальнюю дверь комнаты и вышел в длинный широкий коридор, направляясь в свои покои.

Солнце и Гесна все еще стояли посреди комнаты, остолбеневшие, не способные произнести ни слова. Гесна медленно перевела взгляд на младшего брата, и глаза ее взорвались такой злостью, что она не в силах была ее удержать. Царевна сорвалась с места, и, шелестя юбками, кинулась вон из комнаты. Она торопливо шла по темным коридорам, уставшим от буйства праздничной ночи, тихим и холодным, где, казалось, замерло само время. Наконец девушка добралась до огромного тронного зала, еще недавно сверкавшего золотыми огнями, покрытого серыми тенями ночи теперь. Как только царевна вошла в комнату, на троне у входа увидела своего отца, задумчиво склонившего голову, подпертую рукой, и глядящего куда-то вдаль. На лице его читалась тревога, своим дыханием подчинявшая волю. Мороз был здесь один.

– Отец! – крикнула она с порога. – Что происходит?

Царь медленно перевел свой задумчивый взгляд на дочь, оторвав голову от ладони.

– О чем ты?

– Я слышала, отец, как все ветра, все снега, все звезды пропели отречение! Сама природа противится воцарению Бурана. Сам Север! Вы нарушили его волю… Почему ты не остановил его? – царевна произносила эти слова громко, а голос ее трепетал от возбуждения.

– Я сам надел на него корону, – твердо ответил Мороз, прерывая дочь. Он взглянул на нее с гордым вызовом, – Ты же знаешь, что требуется повторное отречение… Мы услышали только одно.

– Но… это же был глас Севера, – тихо произнесла Гесна, качая головой, – Вы должны были прекратить церемонию.

Мороз вздохнул. В темноте незажженных огней он выглядел постаревшим, таким уставшим и тревожным, что все вокруг, казалось, не решается посочувствовать ему и потому молчит.

– Гесна, дочь моя… – начал он негромко, словно втолковывая что-то маленькому ребенку, – по правилам…

– Да забудь о правилах! – взорвалась царевна. – Мы все обречены! Никогда, слышишь, никогда еще голос Севера не звучал так громко, откликаясь в моей душе! Я знаю, нас ждет лишь отчаянье, я почувствовала недоверие Севера, оно душит меня, подступая к горлу… И не говори мне о правилах, я знаю их не хуже тебя! Что же теперь будет?

– А что еще я мог сделать? – вдруг вскричал Мороз, поднявшись с трона. – Я слишком стар, чтобы управлять государством! Кто еще мог занять трон? Ты? Ты, белоручка, ты, слишком правильная для такой темной игры? Или Солнце? Но ведь это не его дом, а эта чертова болезнь пожирает его изнутри, ее ему подарила эта женщина… Эта женщина обрекла его на такую жизнь! Кто, кроме Бурана? Я слышал отречение, не думай, что мне все равно. Но кто, кроме него? Кто может быть более достоин?

– Не он…

– Он! Здоровый, сильный, к этому его готовили, этим он живет! Или назначишь пажа на место Бурана?

Гесна потупила глаза. Мороз смотрел на нее, ярость и отчаяние выжигали его лицо. Он медленно опустился на трон, устало склонил голову.

– Борода моя еще не седа, но я истощен… Мне нужен преемник, он нужен народу, – тихо произнес мужчина. Его голубые глаза с белыми прожилками снега затуманились, его душа будто исчезла куда-то, покинув бренную оболочку. Гесна все молчала.

– Я была неправа, – наконец подала она голос, – Прости меня.

А в глубине замка, в темной комнате со звездами на потолке сидел Буран, устремившись взглядом в тишину неясных очертаний.

«Сам Север произнес отречение», – крутилось у него в голове, и эти слова становились громче и громче, наполняя все его сознание.

«Я готовился к этому всю мою жизнь и не могу потерять трон. Я достоин! Я знаю это, я достоин, как никто другой. Как мог Север так со мной поступить? Я буду бороться за свое предназначение. Как смели они не склониться?» – Буран встал с кровати и начал ходить по комнате, хватаясь порой руками за голову, чтобы унять свои гневные мысли, которые распаляли его чувства, – «Я царь, а не сопливый мальчишка! Эти жалкие глупцы пожалеют… Сам Север пожалеет о своих словах! Они увидят, каким царем я могу быть!»

Буран ходил по комнате все быстрей, все сильнее он злился. Его обступала тишина, шаги нового царя звонко отдавались в пространстве. Лицо Бурана искажалось в злобной гримасе и, наконец, он взорвался. В ушах его зазвенело безмолвие окружающего мира, кровь гулко пульсировала в голове. Бурану хотелось биться, сражаться, не терпелось применить силу, чтобы наказать призрачного врага, оскорбившего его. Он, словно ураган, пронесся по комнате, сбросил все со стола, превратил его в щепки, перевернул все вверх дном. Буран с силой ударил кулаком об стену, белая пыль вылетела из треснувшего камня, на который царь облокотился, обессилев. Он выпустил весь свой гнев, разворотив комнату, теперь тяжело дыша.

Тем временем Гесна все говорила с отцом в тишине тронного зала, сидя на полу.

– Солнцу все хуже. Он уже почти не разговаривает, отец. Нужно что-то сделать, пока он совсем не растаял.

– Знаешь, Гесна, я вижу, как мой младший сын медленно умирает. Ему плохо здесь, Север – не его дом, – тихо говорил Мороз, – Мне кажется, ему следует уехать… на Юг.

– На Юг? Так далеко? Я не переживу разлуки, – покачала головой царевна.

– Его жизнь важнее, чем твои чувства, Гесна.

– Буран не отпустит его.

– Буран благоразумен. Предложи ему установить с Югом дипломатические связи и послать для этой миссии Солнце. Он согласится… Он знает, что государству нужны союзники. Особенно с южной магией…

– Ты прав, – сказала Гесна и поднялась, – Мне нужно поговорить с Бураном.

Царевна покинула тронный зал, а Мороз остался в одиночестве, став частью замершего воздуха.

Девушка долго шла по коридорам, дольше, чем требовалось. Она боялась говорить со старшим братом о Солнце, боялась смотреть в его глаза. Царевна знала: что бы Буран ни сказал, ни сделал – это не принесет ей счастья. Она не хотела терять Солнце, не хотела отпускать его, но боялась, что тот умрет быстрее, чем погибнет государство под правлением Бурана.