Интерпретации неба

Интерпретации неба

Интерпретации неба.

Вот бабушка у окошка.

Поджаты губы. Скупы движенья, речи.

Что счастье?

В подоле нести картошку,

Забыв про раны, что плетью нанес объездчик.

Вот небо второе.

У рамы мама.

Устала. Ночная смена, вязанье шали,

А счастье –

в тот день твой отец ни грамма

не пил, и мы люльку вдвоем качали.

Что с небом третьим?

У скольких окон

Разбить все стекла, чтоб ввысь ворваться?

Чтоб небо прозрачное, а не синий кокон!

Чтоб настоящее, без интерпретаций!

Ведь там высота

и дышится много! Легче!

И сердце заходится от яркости панорамы!

Но окна закрыты…

И снова бежит объездчик,

взвивается плеть,

и люльку качает мама.

2016 г.

Мой

мир

В этой капле – мой мир,

он немного иной.

Без натянутых лир,

и с разбитой луной.

Нет земных полюсов,

водолеев, стрельцов,

нет чужих голосов,

самок или самцов.

Просто белая ось

в бирюзовых глазах,

чтобы легче жилось

небесам в небесах.

Где истерта в песок

родовая тамга,

и тропу из-под ног

развели берега.

Здесь не свитый клубок

нитей детского сна,

и мой маленький Б-г

в этой капле… вина.

2002 г.

Диалог

"Извините, я вновь опоздал -

задержался на пробках сомнения,

Да и Вас не так сразу узнал

в легком платьице вдохновения…"

Она тихо сказала: "Нет-нет,

Вы, наверное, ошибаетесь,

я ненайдена тысячу лет,

А со мною Вы просто сломаетесь…"

"…Да, Вы правы, я нынче другой,

С моим опытом и наитием…"

…Так беседовали под Луной

Старый физик и чье-то открытие…

2002 г.

Голос манкурта

Воля ли ветер по срезанным нитям,

горстями бусин заброшенных в сор?

Или шаги – за порог, за обитель,

всё напролом и наперекор?

Сила ли слово в молитвенном круге,

жилка проросшая на стороне?

Может, в движении: тянутся руки

к стылому озеру, что на луне?

Разум ли клетка с распахнутой дверцей?

На обескрыленных мыслях – игла?

И пустота где-то слева, где сердце?

Разум когда за спиною зола?

Голос ли песня с напевом забытым,

звуком змеящимся, вжатым в песок?

… Это – беспамятство обручем свитым,

Кожей верблюжьею давит висок…

И нет тебя

И нет тебя… И, кажется, застыла

еще одна дождинка сентября.

Ты на небе, как прежде, белокрылый,

к тому же свету тянешься. А я

Рисую стены, комнаты и двери

простым графитом ровно, от руки,

как самый одержимый подмастерье

выпиливаю окна, сквозняки.

И всё попарно – ложки, занавески -

двойное счастье под единый кров.

Раскрашу пол и вымету обрезки

твоих маршрутных лент из облаков.

Вдруг по подолу краска разольется,

взметнется сажей с черного пера,

наступит утро, нет – затменье солнца,

услышишь звук, нет – отзвуки «вчера».

Твой стылый след уже за чердаками…

Вдоль сентября в районе «нет-и-да»

меняю дом из одиночных камер

на площадь в небе.

Срочно.

Навсегда.

Кукушка

Жизнь моя слюдой взялась

такой тонкою,

и не глина и не грязь

Пред солонкою.

Лабиринты и ходы

стеной закончены,

И подарены плоды

Всё с червоточиной.

Стала чаще называть

тычинку – пестиком,

Нитью рваной вышивать,

да больше крестиком.

Жизнь кукушкиным пером

вниз улетевшая,

Разрыдаюсь за столом,

Повзрослевшая…

2001 г

22

Вам двадцать два, а Вы – уже не Моцарт.

Скрипичный ключ не с Вашего замка.

Соломенное сердце разобьется

под куполами венского звонка.

Вы – нищий теоретик, нищий практик,

на радиусе первого кольца.

И посреди ахматовских галактик

не Ваша отрифмуется пыльца…

1998 г.

Творчество

Ни к чему все слова и прочее,

снова буквы жеманно топчутся.

Вот теперь самозванка – дочерь я,

за сквозными дверями Творчества!

И душа в робкой рифме взбитая,

разливается в формы – клетками.

Не затем, чтобы стать знаменитою,-

чтоб не сеялась однолеткою.

А у входа всё лиростаратели

Принимают породу темную

из руки поэтической Матери,

чтоб родными стать – не приёмными.

И кричат так упорно в уши мне,

что дутары восточных мальчиков:

«Ты лекарство Ее наружное,

Как аптечная мать-и-мачеха»…

Я смолчу, как и прежде, кроткая.

Отчего – то дождаться хочется

когда вновь за перегородкой

мне рукою помашет Творчество.

2002 г.

Крылья

Опалите мне крылья белые

искрой, кровью на грязный снег.

Оказалось, что я – не смелая,

не по силам небесный бег.

Обласкайте усохшей вербою,

ржавой гладью срезая цвет,

Отстрадается песней первою –

без припева, в один куплет.

Зарубцуется липкой кожею,

потемнеет в глазах небосклон,

Незаметною стану прохожею,

серой линией в серый сон.

Полуптицею ли полукоброй

не по мне в подземельях тлеть,

Просто дайте мне, люди добрые,

рядом с облаком полететь.

1997 г.

Тридцатая бессонница

Сквозь хрустальный шар июльских снов,

на прозрачном дне моих созвездий,

бесконечность розовых слонов

начинает ритуал возмездий.

Давят в стеклах мысленную муть,

утопая в луже пенной злости,

до одышки в розовую грудь,

до ушибов во слоновой кости.

Горы бивней, отпечатки фраз,

серой массой в нереальной битве…

Теплый ливень за окном не раз

заглушал беззвучные молитвы…

Опустел хрустальный шарик снов,

затуманен день чужих созвездий,

Бесконечность розовых слонов

Завершает ритуал возмездий.

Подсвечники

В душе каждой женщины

горит сорок свечей.

(казахская мудрость)

Мне руками грешников

не найти в глуши

сорока подсвечников

для твоей души.

Чтобы цветом медным -

в бледную тюрьму,

чтоб лучом победным

прорезали тьму!

Черноты чеканкою,

нотами ночей

нарекут служанкою

у прислуг – свечей.

Будут стопы гладкие

бархатом ласкать,

слезы горько- сладкие

воском величать!

Назовут безбожницей,

да поможет черт!

Лишь бы стать наложницей

сорока господ…

Вопрошают грешники

бесовских ночей –

Для чего подсвечники,

если нет свечей?

Большое крыло

Мне б желаньями не наскучить,

не обидеть бы Вас за зря,

Подарите лишь солнечный лучик

и холодную каплю дождя.

С полусловом пустым, с полувздохом,

по заснеженному пути

то ли с дьяволом, то ли с Б-гом

рядом с Вашею тенью пройти.

Лабиринты вина развеются

и надломится чья-то лоза,

я глупа тем, что смею надеяться

окунуться в Ваши глаза.

Собирала счастье по зернышкам,

что до Вас я жила – не жила,

да в ладони сжимаю перышко

талисманом Большого крыла!

1999 г.

Экзюперическое

Музы старых поэтов молчали,

за кулисами плакало лето,

глаза тех, кого мы приручали,

ожидали другого ответа.

Как ответишь за эти ладони

без парчовой одежды и мантий,

разбивая богемы гармоний

сухим голосом хиромантий.

Много надо для счастья иль мало -

жемчуга разменять на песчинки,

поцелуи – на тонкое жало,

берега – на цветные картинки.

Там надежда бледнела в бессилье

за оконным обшарпанным цветом,

глаза тех, кого мы приручили

опустели ….

1999 г.

Песни у березы

Позволь лозою ослабевших рук

обвить твое березовое тело,

хоть за спиной уже натянут лук

и зло шипят безудержные стрелы.

Покорной кожи белоснежный круг

теплом изнежит желтые ладони,

осиротевшей прозой, в один звук,

отвечу на мелодии из кроны.

Разлука – надзиратель на двоих:

свиданье мерит быстрыми шагами.

Прошу не плачь, довольно слез моих,

довольно весен было между нами.

Никто не скажет и не промолчит,

ничто не будет эхом отзываться.

Пойми, я – не садовник, не – друид,

а просто это время расставаться.

Надежной кроной пахнущей листвы

сомкни мое беспомощное тело,

чтоб из сыроголодной темноты

в живую цель не попадали стрелы…

1998 г.

Зимнему

Не узнала тебя, зимнего!

Вопреки интуиции голосу

нелегко выйти с теплыми ливнями

босиком, да на снежную полосу.

А тогда, в многоцветьях клевера,

Даже солнце смеялось, падая!

То ли ветер сегодня – северный,

То ли просто кругом виноваты мы.

Стало время безумной клячею

от побега июльского в изморозь,

нынче чувства под камень прячу я,

чтоб из гордого плена не вырвались…

Черный снег от объятья газетного,

телефонный звонок с меценатами.

Ты ж прости, что любила, да летнего, -

с ледяною душою не надо мне.

2000 г.

29 февраля

На стене лишний стук часов –

молотком по сну.

Посреди посторонних снов

в немоте тону.

Утомляет жестокий бег,

бесконечность дня.

Посреди опустевших рек

напою коня.

Пусть разбитым копытом бьет

по земле сырой,

в этой жизни коль не везет -

повезет в другой.

Или конь, белогривый свет,

проиграть не жаль?

На удачу чуток монет

Подарил февраль!

Лишний день как вишневый сок

в раскаленный зной

Оттого изувечен слог

И бессонниц рой…

Сон ушел чередою карт,

помахав тузом,

Я живу, потому что Март

За моим окном!

2000 г.

Васильки

Уплыла в чужие параллели,

покидая васильковый круг,

заглушила тонкие свирели,

вознося урбанизаций звук.

Локон принца – горькою волною

Захлебнуться б, не воскреснуть вновь,

да за королевскою горою

из-под трона пела про любовь.

В одной связке августейшей нити,

прошлое – под деревянный крест,

что там вера? Вера вновь разбита,

только бы под солнцем пару мест.

Прикоснуться к бесконечной сказке,

в ржавый свет венчального кольца

и в безличье многоликой маски

шелком пепел утирать с лица.

Белый принц, прости, теперь мы квиты,

Ухожу, расплаты не боясь,

Васильковый мир – он не для свиты,

Как и вся ремесленная грязь…

Глина и гончар

Как глина улеглась на круг,

в молчанье скользком остывали чувства,

по многоточиям прожитых разлук

взошла на грань гончарного искусства.

Казалось проще без таких оков,

опять в сезоне яркие одежды,

да только грустно ждать у берегов

сигналов угасающей надежды.

Дрожит ладонь, срывается в обман,

но вот, с благословенья джинов,

сплетают шрамы незаживших ран

в узоры неантичного кувшина.

Снимай, гончар, весь глиняный недуг!

Пришла пора пожить без кривотолков.

Уверовать в тепло гончарных рук

наперекор презрению осколков.

2002 г.

Дорога лжи

Детектор (отчим интуиций)

отторгнет раковины шкал,

когда стотысячные лица

поймут, что заново солгал.

Как срубы черных буреломов

совиный ранят перелет,

так перестуками изломов

судьбы нарушен переплет.

Мировоззрением кефира

отбелено ехидство верст,

А все кричали: "Вира, вира!",

глядя на судороги звезд.

И бесшабашно танцевали

обман и ложь в один дуэт,

быть может, так они спасали

сердец разбитых минарет.

Ликуй бесчестие рабыни,

шлифуя исповедь истца,

чтоб из-под полога святыни

На свет принять дитя лжеца!

2001 г.

Старые письма

Чужие письма. Пыльный разговор

с лицом чернильным на вершине судеб,

хоть ненавистен полуночный спор,

не буду сильным, память не осудит.

Чужие строки. Теплою рукой

в сугроб бумажный буквы, запятые.

В другие сроки и уже другой

покроет сажей линии святые.

Чужие судьбы. Синяя слеза.

Ночной постскриптум с жалостной мольбою

покой нарушит. И в твоих глазах

заплачет скрипка каплей голубою.

Чужие письма. Пыльный разговор

в пустые окна слышен и поныне,

Хоть ненавистен полуночный спор,

не дай им смолкнуть в стареньком камине.

2001 г.

Дамасская сталь

Расплавить б сталь дамасского кинжала,

Разбить бы солнцем поднебесный купол,

Чтоб только незабудками дышала

Твоя страна кочевников и кукол!

Сомкнуть в ладони пагубные знаки,

прослыть рабыней для бумажных ханов.

Сквозь мокрый снег алеющие маки

моей крови излечат твои раны.

На синих миллиметрах мироздания

В царицах – победителях не значась,

В твоей стране от скольких не признаний

Слепым дождем я за стеною плачу…

2000 г.

Дева на ветру

Печальный образ где – то слева,

в тревожном отстуке зари,

где неприкаянная дева

с погибшим ветром говорит.

Не прикоснешься, не догонишь,

не растворишься в небесах -

его слова – в ее ладонях,

его душа – в ее глазах.

Он не подарят ей объятий

из золотистых лепестков,

и ворох белокрылых платий

расшит на множество кусков.

Туманом брошенных наложниц

по неоплаканной росе,

стальной оскал холодных ножниц

скользнул по девичьей косе…

2001 г.

Прости

Прости, что я на этот холст -

осколком стали.

Там сердца грунт не так уж толст,

как ни мечтали.

Сомкнув из бархатной резьбы

двойные жальца,

на острие твоей судьбы

изрежу пальцы.

За абрикосовый закат

без продолженья,

за этот шелковый наряд

прошу прощенья.

Когда в сентябрьском огне,

спасая маски,

не разлила на полотне

той желтой краски.

Прости безмолвие бордо

и тихий дождик…

Прости меня, не знаю кто,

Чужой? Художник?

2002 г.

Всесвятское

. Урицкий. Сарыколь.

Всесвятское. Урицкий. Сарыколь.

Обрезки судеб по теченью века,

как вечной жизни колющая соль,

как дети на руках у человека.

Срослись мы плотью с кожею степей,

пером ковыльным устилая ложе,

полынь – вдова и преданный репей

заморской орхидеи стал дороже.

Гранитом гордости ликует гром

за силу человеческого сердца,

вознаграждая щедро серебром

из дождевых сокровищ громовержца!

Целует солнце черноземный грим,

забывший состояние покоя,

пусть кто-то открывает третий Рим,

А мы – первопроходцы Сарыколя!

1998 г.

Вор, или «Зимняя вишня»

Вот оно, ворованное счастье!

Жжет в руках и плещется в груди!

Грешной – это завтра, а сейчас ты

Белою голубкою лети!

Выше солнц, молвы звенящей, выше

Вер и сфер, и брошенной на дно

Той другой, с позолочённой крышей,

выше вместе, выше – не одной!

Семь ветров – небесное распутье,

семь дорог – запутанный клубок

наших жизней, в этом безминутьи

семь и я – распутная – у ног.

Отчего ворованное сладко?

Всюду шепот: не твоё, не тронь,

но лечу – неловко ли, украдкой -

в два крыла величиной с огонь!

Отчего – Сарыколь?

Отчего, Сарыколь, с желтой грустью на путника смотришь,

или это люцерна пролилась на озерное дно?

Мал отрезок пути – от столетья отрезанный год лишь -

и тебе сентябрями разлуку делить суждено.

Гонит что суховей, чью тоску по душе развевает

будто горькую пыль заметает под битый очаг?

Вот и слезы твои зализать ему сил не хватает,

Так и стынут на коже. Или это опять, солончак?

Письмена, дневники переклеены белой полоской,

нет страниц с заголовками старых побед и вождей,

сотый лист и одни лишь березки, березки, березки,

да размытые тропы чернилами, что от дождей.

Отчего – Сарыколь? От осенней листвы? Или зори

Омывали лучистые руки прохладной водой?

Затонувший маяк так не дышит заржавлено в море,

Как обветрил ты путника самой соленой тоской….

Скоро путник уйдет, журавлиною будет дорога,

твоя стайка синиц – желтизной на раскрошенный хлеб,

Не грусти, Сарыколь, ждать останется, видно, немного,

Видишь, как полумесяц над чьей-то судьбою окреп…

Украинский сонет

Post scriptum солнца – всё рost-летнее -

Со-нет зажженного сознанья.

Любовью не зову последнею,

зову иначе, ты – останья.

Катились в ночь колечки бледные -

к другой медовости касанье,

по следу шли они, по-след-ные,

ты рядом шла – со-шла – останья.

Другие – лункой леденелости

сверлились в сердце, препинанием,

ты ж с соком яблочным и спелостью

вошла в мое тире, останья.

Оборкой лета с нитью медною

не мерь седьмые расстояния,

отрежь, чтоб из меня последнего

заплатку к сердцу сшить, останья.

Тогда смогу признаться в малости:

зову останьей, чтоб осталась ты…

2002

Послесловия

Мне осталось немного: лишь черкнуть пару строк послесловий

после вечных дождей или после суровой зимы,

что живу, мол, без разных условностей и условий,

без тебя и надежды, и, в общем-то, без нужды.

Будет что написать на полях своим почерком тонким,

было б поле широким, что как жизнь враз нельзя перейти,

не звонил б телефон, истязая вконец перепонки,

и у скважин замочных бы не суетились враги.

Черкану по чертям, по пути против шерсти всех кошек,

что скребут в подреберье, где раньше пылало душой.

Перечеркнуто всё, завершенное в робкое «может»,

только новый абзац или жизнь только с красной строкой.

Пару скомканных бед (в завещаниях пишут немного).

Без имущества, тяжбы и прочей житейской возни

отдаю то, что нажито – чистую капельку Б-га!

(в эру «После меня» на простывшее сердце прими)…

Память

Они смеялись и давились

рассолом, песнями, дыханьем,

по кружке! э-э-эх! и закружились

опилками воспоминанья:

– Любил он, кажется, ботинком

царапать небо!

– Нет, когтями!

– Не помнишь? Зря!

Чай на поминках

судьбу хлебаем с киселями!

– И той зимой…

– Да нет же – летом!

– С той бородой…

– Да нет! С усами!

И облысевший! Был поэтом!

– Нет, скрипачом и с волосами!

Хохочут…

Воздух мелкой рябью:

заброшен камень амнезии,

Ушел…

…не попусту в октябрь

сырую землю бороздили.

Вспотели окна – это тени

когда не выставлены блюдца

(столовых вер столоверчений)

мечтают снова задохнуться.

А там дрожит одна. Нагая.

Воспоминающая свора:

–Ты кто ему? Жена? Какая?

С тобою, знать, за желтой шторой?!

Молчанье.

Шаг.

И стынут лица.

Та тень с дрожащими руками

не даст, не даст Ему забыться!

И тень ли это?

Муза?

– Память…

Глубоко

Всё – глупо.

Вы сказали – глубоко.

Жест – с глаз долой,

Вам показалось – в око…

Жестоко

объясняться за чертой

на пальцах и шипах чертополоха.

Расплата –

проба золота у рта.

Сок – по губам прочтете Вы – кровища.

Сокровище -

делимость пополам,

На пол – в уме,

Вы посчитали – нищий.

Забыть пора,

а Вы – пора за быт,

за имя, выпорхнуть из тела. Слово

«Взаимное»,

как мотыльки и Вы,

я солоно и соло, как «иное».

Из сердца – вон!

Черта – чертополох.

И Вы – не нож, не я – в подножье N-ом…

Невыношенной

птицею любовь

падет к моим исколотым коленям…

Рубиновая свадьба

Мы – две души – две согбенные старухи

с одной котомкой полевых обид,

Порой грешим, порой к закатам глухи,

когда разлука что-то говорит.

Мы – ржавый след от сломанной качели,

в его изгиб измены не излить,

Как фальшь монет, и чьи-то параллели

к другой надежде в плоскости Земли.

Мы – негатив одной прожитой съемки

без вспышек… Мы – отравленная мазь,

cвет заслонив, знахарствуем в потемках

великое стремленье не упасть.

Мы – пустота в двух связанных сосудах,

из старых чувств полынный сухоцвет,

Не тот, не та….

пустые пересуды

в рубиновой запруде

слов и лет.

И маленькие колокольчики у входа

Гербарий на темном фоне.

Тонкие линии рамки сомкнулись в попытке ограничить бесконечное пространство цвета. Стекло, застывшее от усилий создать иллюзию надежды для полинявших прожилок соцветий. И они, цветы, в последней ностальгии, отдающие частицы своей влаги солнцу…

Порою ей казалось, что она уже была здесь, в этом мире.

Все повторяется и потому узнаваемо– и это распахнутое во всю ширь небо, и эти облака, и эти птицы. Тогда глубоко внутри что-то надрывалось, становилось невесомым, и само время переставало существовать.

А те люди, оказавшиеся рядом с ней на одной координате земли и жизни, что просто могли дотронуться друг до друга, говорить глупости и смеяться, видели ли они миг, луч вечности? Или вечность избранна?

Она заглядывала им в глубину глаз, в самое дно, ведь только там сокрыта красота и таинство. Выйти за пределы радужной оболочки и проникнуть в трепещущее, в сокровенное.

Глаза в глаза.

Слеза.

Слезы миллионов людей одинаково солоны.

Почему люди прячут их, эти маленькие прозрачные колокольчики у входа в храм вечности?

Когда-нибудь некий химик откроет формулу слезы, где сила потери – постоянная величина, константа…

Она вспомнила тот августовский день.

Тусклые вокзальные декорации, часто оживляемые старенькими Икарусами и вездесущими пассажирами, манерный голос диспетчера, запах снеди и ручной клади.

И посреди транзитной суеты – остановка всего и сущего: двое, робко и неловко обнявшихся (наверное, также ложится первый снег или раскрывается цветочный бутон).

Время в циферблате вокзальных часов надрывно простучало и замерло. Эти двое, с убогой, проросшей сорной травой, вокзальной площади, вопреки всему и всем ступили на островок Иного…

Шагнувшие за пределы круга, ставшие одной пульсирующей горячей точкой на карте вселенной…

Они смотрели друг другу в глаза.

Что таилось в глубинах их глаз?

Сонаты ли полных лун?

Но слезы обоих, горячие ручейки по щекам…

Она выплакивала осколки одинокого «вчера». А он оплакивал опустевшее «завтра».

И от этого слишком дорогим становилось открытое право быть вместе…

Так, на грани абсурда, пересекаются параллельные линии – пусть разные, пусть неловко, и там, в мгновении ока, рождается луч, а может, и вечность.

Они стояли, обнявшись, и видели самый миг луча.

Вокруг, вопреки, ничего не изменилось: часы по-прежнему правильно отстукивали столичное время, маршрутный поток продолжал литься по назначенным направлениям, даже рейсовый автобус прибыл по расписанию. Манерный голос диспетчера объявил об отправлении.

Он уезжал.

Ее уводила только что подошедшая осень.

Порознь.

Пять минут после новой эры.

Люди, киоски, рекламные вывески – одним ядовитым пятном отравляли пространство, вынуждая раствориться и исчезнуть.

Ей хотелось увидеть себя, попытаться найти хоть отпечаток происшедшего таинства. Быть может, она без плоти и ее нет в этом мире.