Интерпретации неба

Шестая шестых

Есть шестая шестых в межполосье вселенского флага,

там медовая воля лохматит загрив стригунка,

из пастушьей сумы проливается белая влага

по стальным сухожилиям пальцев и нитям клинка.

Там рассыпан узор по оборкам простого стакана,

что срывает тоску и уносит в мозаику льна.

Так же сердце стучит от заветного слова "кохана",

и в смородинах глаз окунается эта луна.

Та же мудрость веков расцарапала кожу берёсты,

что в межструньи степей отозвалась мелодией лет,

гаснут там высоко также самые яркие звезды,

есть шестая шестых вопреки галактическим «нет»!

В евразийском потоке вращаются старые лица,

суверенный пунктир ощетинился, видимо, зря,

но порой нелегко выжигать километры границы,

ведь шестая шестых – это наша с тобою земля!

2002 г.

Дочки-матери

Дочки – матери – внучки՜:

вековое кружево,

как надежные пучки

в хромосомной луже вы.

Тонко тянется дымок

в трубах поколения,

это самый белый рок

жить в одном варении.

Коль земные ободки

сдавливают горлышко,

поцелуешь в ноготки

родственное солнышко.

По нетоптаным лугам

страстью неуклюжею

устремляюсь к берегам

хромосомной лужи я.

2002 г.

Словобоязнь

Над моим человекоподобием

наклонилась она – Филофобия.

Все сплетения слов – вдовы силок,

первый шаг от себя до выселок.

И стервозной такою сноровкой

жалит пере – и не – дозировкой.

Тычет в сердце сухою соломкою,

наслаждаясь рифмованной ломкою.

Страх животный от литер цианистых -

отраженье небытия на листах.

Даже эта луна исподлобья

снова мстит за тебя, Филофобия.

Лед.

Компрессы.

Стихотворения.

Вход в палату выздоровления.

Время для двоих

Что для варвара время – кровавое вероломство.

Что секунда хирургу – побег от смертельной косы.

Для двоих это время считают с мгновенья знакомства,

Осыпая мечтами и розами встречной его полосы.

На изломе зимы и весенней такой непогожести

в перекрестке судьбы оказались в одном тупике,

вопреки полюсам, может быть, вопреки непохожести,

уплыли на край света по этой воздушной реке…

На другом берегу – злые лица, упавшие лестницы…

Все равно уплываем от них не спеша.

Слишком дорог подарок от этого ясного месяца

слышать, что расцветает как Музыка наша душа…

Вопреки почтальону

Вопреки юродивому почтальону,

расцарапавшего наше расстояние,

я – значусь.

Хоть барабанной дробью в миллионы

со знаменателем оконных ожиданий

растрачусь.

По телу плоскости затравленной бумаги

найду дыхание прямых углов

в конверте,

чтоб прошептать наш заговор зигзагов

разбитым лестницам назло

и смерти.

В который раз, как сговорюсь с судьбою

принять твоей души ростки

по слепкам,

Так в перелетах строк почтовый голубь

от неразгаданной тоски

ослепнет.

Тогда прильну к закату, светотени

срисуют медь твоих волос,

ресницы…

В полоски слез по каплям откровений

двух человеческих сплеталось третье

– птицы.

Дровосекам

Дни сырые, с воспаленьями

и с ознобами строка.

На вчерашний воз с поленьями

не поднимется рука.

Глажу лезвие по молоту -

ржавый дух из стали прочь,

чтоб не старость и не молодость,

не жена чтоб и не дочь.

Вновь одежда груботканная

истирает швами, вы -

года – тепло желанное

в перьях брошенной совы.

Отгорю с ручьями, реками -

водо – по- росль, трава.

Откровенья с дровосеками -

отсыревшие дрова.

Стану редким исключением -

не сжигать календарей,

Дни заброшу по течению,

без тебя и якорей.

Не держи рукою цепкой,

платьев розовых не шей,

не могу я быть при- щепкой

на развешенной душе.

Одно-с-час-тье

Обвенчались в одночасье -

одно с-час-тье ли?

Двуединое при-час-тие

не от-час-ти ли?

Атлас белый (по примете)

к неприметности,

слезы редкого соцветья -

пустоцветности.

Чисто-тел глотали внутрь

до побочности,

В одночасье чья минута

непорочности?

Выдох в северные ливни -

перебор воды,

Обвенчались или гибнем?

кто – не поводырь?

С-час-тье – стрелка?

со-у-час-тье в теплой полости?

Я – слепец, а ты несчастнее,

ты без гордости…

Закон Гидрометрии

Окна – лучники. Ужалюсь и

солнцеядна – верьте-ка

лечим разум через жалюзи:

ливни, ливни вертикаль.

Сверху вниз по капле смерили:

рост, обхват – размер к земле,

мерим лица – лице – мерие

витражами на стекле.

С нитью струй, марионеточный,

под косым углом идешь,

много или одноклеточный -

всё равно – под гидронож.

Полосует. Разлинованы

в руки правые к зонтам,

пары нас – спарализованных

в мир, как в Параллелограмм…

Жалит луч: вращенье стадии

солнцесферы (шар – деталь).

Дождь – всегда противоядие

от меня – горизонталь.

Винсенту

По соломенной дороге знаки воска,

пять свечей осветят звездную печаль,

только б кисть шептала по-японски

и не дул мистраль.

Ночь раскинута по вееру созвездий,

паутина – иероглиф наших лет,

только б с этим вдохновеньем вместе

Не пришел рассвет.

Скрасит тень изображение сонных,

затушует смыслом все кругом,

только б не заглядывать в подсолнух,

В желтый дом.

Ты ушел… Взвиваясь кипарисом,

в сплавленную звездную спираль,

чтоб в момент рожденья появиться

Как мистраль.

Человек – оригами

Ты – человек-оригами, и это – страшно.

Согнут по линиям сгиба (гибнешь?),

и проползаешь вверх по бумажной башне

к Б-гу, которого сквозь целлюлозу видишь.

Солнце и лица вписал в миллион квадратов

(так точка зрения стирается в прах и дыры),

И цена жизни, без малого, что квартплата,

впрочем, и мир, без малого, что квартира.

Гонишься, гнешься ради каких-то унций

в дальнюю карму, а может быть, и в карманы,

И развиваешь функцию «глубже прогнуться»

как основную в периметре мирозданья.

Ты – человек-оригами. Бумаговерцы

растиражировались от края до рая,

Им вопреки твое оригами – сердце

искрой себя, безудержной, поджигаю.

В 26

Тихая заводь, в ней белая жабочка -

так не бездомность.

Мутная лужа, в ней белая бабочка -

не невесомость.

Жирная муха на розовой шторе -

Тоже невеста.

Летом росинке привиделось море -

Это не пресно.

Кактус отважный в войне с излучением

– радость сетчатки,

Игры с простуженным вдохновеньем -

не опечатки.

Витязь в какой-то обертке тигровой -

Явно не шкура…

Вот и идешь по дороге бредовой -

Умная дура.

Хиросима

Под шляпой ядерного взрыва

на фоне едких радиаций,

на краю жизни и обрыва

хочу к твоей груди прижаться.

Застынем вечной пантомимой,

чтоб не сгореть и не разбиться.

Город- Герой мой – Хиросима!

Я – ветка сакуры в петлице.

Песочные часы

В стеклянных трубках, сдавленных посередине,

шипит песок,

и по окружностям туманно- синим

летит листок.

Неизмеримы силы ускорения

тройным числом,

и острый угол светопреломления -

чертеж лицом.

молчать, кричать или дышать слезами

бытийных мук,

и те песчинки уже больше камни

в пустом углу.

В стеклянных трубках, сдавленных посередине,

песок молчал,

так по штрихам непрожитой картины

я угасал…

Посвящение телефонам

Четыре петли всеяпонским узлом

затянуто, стянуто – больно,

и пласт этой массы – горячее зло -

стекает по пальцам продольно.

Гудки – позывные уставших сердец,

лицо – цифровое скрещенье,

ты – сеть телефонов и сотый ловец

по времени против теченья.

Потом задыхаешься в пульсе звонка,

"Алло" – и игра интонаций,

так прочно срослась, как родная рука

на теле коммуникаций.

Четыре петли и на оси узлов

теньговое мыло не смято,

Отбой и побег от дежуривших слов

в объятия накинутой, пятой…

Слова – воробьи

Я отпускаю слова – воробьи

по миру разными стайками,

кто-то их будет по клеткам ловить,

кто-то их сравнивать с чайками.

Свита по буквам разлука-печаль

белою строчкою длинной,

кто-то засмотрится в небо и жаль

станет мой клин журавлиный.

Снова открыта для тех, кто извне,

кто из влюбленных, женатых,

будет ловить на одном полотне

слово семейства пернатых.

Я отпускаю слова – воробьи

по миру в разные стороны,

только вернутся на крыши мои -

вороны, вороны, вороны.

Суп с котом

Раскрываю тетрадь кулинарную,

как укроповый зонтик с петрушкой.

Я тебе, моему ординарному,

оказалась десертной подружкой.

Не смогла эту шляпку пельменную

примерять при июльской погоде я,

иссушилась фруктовой изменою

в вечном вертеле чревоугодия.

И с закусочной нашей безлюдной

растворюсь карамелькою мятной,

ты оставишь под первыми блюдами

суп с котом или даже с котятами.

Пролистну, как меню, усмехаючи,

с малосольной своею подушкою,

чтоб опять, аппетитом играючи,

наряжаться кокосовой стружкой.

"ВАМ" (

cover

by

Маяковский В.В.)

Вам, пожирающим канцеляризмов копирайты,

имеющим право подписи и секретарей!

Как вам не стыдно сёрфить сомнительные сайты,

подцепляя, в похоти, гнусных червей и коней?!

Знаете ли вы, чайники из которых многие,

думающие, поглазеть лучше как, -

может, на админовские руки и ноги,

рухнул, черт побери, сам сервак!

Если б админ, приведенный на шефский ковер,

вдруг увидел, израненный ниже плинтуса,

как вы также теперь той же правой и левой рукой

тупо шарите по окошкам Windows-а!

Вам ли, любящим виртуальных баб и блюда,

жизнь отдавать в угоду поюзать?!

Лучше я школоту в инет-клубах

Буду учить как сносить виндузу!

2010 г.

На развалинах школ

Сквозной фасад. Вот сорванный журнал.

Разбитый глобус. Грешности масштаба

или погрешность, от реформ оскал,

а может просто, времени ухабы.

Сквозные ветры. Серая стена

в кирпичной язве медленно качнется,

присыплет известью былые имена

и спустит сажу мудрости в колодцы.

Сквозные раны. Инородных тел:

заноз цинизма, черствости осколков

тот Кто-то в белом вновь не углядел,

а, может, впрямь, их несколько, нисколько?

Сквозная боль. Уходишь в города,

бросая в угол прошлое – Отстаньте!

Я – ученик с отметкой "Никуда",

сквозной проем перелетевший бантик…

Полувер

Опять сустав свело и нет

причины не напиться:

изобретал велосипед,

а получились спицы.

Артрит – ликующий недуг-

мечту разбил на части,

Соседу руль и ловкость рук,

мне ж – вязаное счастье!

Летать за крыши гаражей

Лучше недо-, чем пере-…

Стою с охапкой чертежей

опять, но в полувере!

Яблоко

Брызгами налитых вишен мириады света

рассыпаются по крышам, по букетам лета.

Окунаю в акварели Северного моря

кисти мягкой карамели – липовые зори.

Все ажурные сонеты, утренние звоны

сохраню с пометкой «Лето» в яблочном флаконе.

2002 г.

Муха в зеркале

Ее все звали Мухой

и женщиной столичной,

боровшейся с чернухой

и миром прозаичным.

Она была оформлена

в коротенькие стрижки,

проформами, реформами

губила все интрижки.

Рождала декларации,

но было эта так ли,

когда сквозь свет акации

смотрелась в эти капли.

А там – все звали мухой

домашней, симпатичной,

умелою стряпухой,

хозяйкой энергичной.

Веселей цокотухой

с соседом флиртовала,

и спать ложилось мухой,

но Мухою вставала….

2002 г.

О СЕКРЕТАРШАХ И ТЕОРИИ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ

Из всех окончаний на свете она ненавидела " – ша".

Именно из-за него столь ответственная должность, которая генеральная в ООН, превращалась в безмозглое кокетство.

"Секретарша-а-а-а"…

Как жестко словообразование, думала она. Почему из множества " – ка", " – ица", и разных женских окончаний к этому, наиважнейшему слову, прицепилось оно.

Может так, великие мужи и ханжи пытались выразить протест женской карьере. Типа – ша! всё! и дальше никуда!

Зазвонил телефон.

Истошно, надрывно, с витиеватой протяжностью узбекского дутара. Стало ясно – на другом конце провода высокий чиновник восточной национальности. В трубке послышалось знакомое шуршание накрахмаленного ворота, и она безоговорочно произнесла: "Здравствуйте, Балмуздак Навуходоносорович! Шеф на совещании, перезвоните минут через 20-30." (Относительность сказанной фразы была глубока, ведь даже разговору с внутренним голосом емкое слово "совещание" придавало деловой характер, а указанное время действовало на казахстанских абонентов магически).

Минута молчания перетекла в минуту удовлетворения, и на другом конце авторитетно положили трубку. Как часто он меняет свой парфюм, – подумала она, – почти так же часто, как должность. Из детства всплыл стишок Дж. Родари о запахе и профессии. Да, многое изменилось с тех пор! То, что пахло "никак", теперь пахнет изысканным французским.

В процессоре компьютера что-то по-стариковски заворчало. Ворчание – знак согласия, и она, повинуясь, приступила к работе. Пальцы запорхали по клавиатуре, воскресив грезы о стезе пианистки. Вот где таилась абсолютная гармония женского окончания! На этот раз смысловая окраска опечаток ее удивила: собственность – босственность, содействие – соедствие, согласие – солгасие, коммунальный – комуанальный, руководители – урководители, . Да Вы, теть Клава, коммунистка! Клава Цеткин!– подумалось ей.

Приближалось время чаепития. Кабинет давно стал ее лабораторией по внедрению теории Павлова об условных рефлексах. Главное – установить твердый режим и убедить, что случайного чая не бывает.

Ускоренный темп каблучков, полязгивание мельхиоровых ложек, победный щелчок электрочайника – уже вызывали слюноотделение у шефа: строго два раза в день. Понятия «испить чайку», «чайная церемония» пресекались в корне. «Чай-хана!» с упором на «хана!».

Далее по схеме: поднос – внос – вынос.

Внезапно дверная ручка приемной забилась в истерике, и за дверью послышались звуки булимии прогрессирующей формы.

"Иван Иванович, посильнее там, неужто каши не ели!" – мило съязвила она. Вошел Иван Иванович.

Каши, как и другой крестьянской еды, он не ел, действительно, давно: пост обязывал. А Пост – штука высокая.

"Извините, но у шефа – люди", – выдала она еще один шедевр относительности. Иван Ивановичу от надвигающегося приступа булимии слово "люди" показалось «Люди», и он поспешно удалился.

Кстати, посетители ей нравились всегда. И не потому, что каждый одаривал банальным «Всё хорошеешь» или приглашал в захудалое кафе. Она смотрела на этот разрез социума, как на любимое слоенное пирожное. Бывали и горячие харизмы с волевым подбородком и вольной лексикой, и хлипкие романтики с вечным восторгом от заставок и фиалок на столе, и признанные корифеи, кореша, и даже аквалангисты.

Все делились секретами своими и чужими, а она – секретарь – их хранила. Всё заканчивалось на визуале, потому как разрез социума, как и слоенные пирожные, обладают высокой калорийностью и вредны цветущему организму.

Стрелки часов давно перешагнули всякую ненормированность. Нарастало ощущение вселенского конца. Запланированный урок английского, визит к портному, наконец, свидание летели к японской матери.

Все неосуществимое у нее всегда летело в направлении к Японии. Однако, сегодня там находилось утешение. Оказалось, что японский язык ненавистному окончанию "– ша" придает особый смысл и в переводе на русский означает что-то вроде искусства.

А, значит, быть секретарем – это целое искусство – победоносно заключила она и принялась за работу.

И уже ни Балмуздак Навуходоносорович, ни Иван Иванович, ни даже новый поклонник не могли сказать свое " – ша".

Уеду

Во всей отрешенности привокзальных сцен

от сутолоки городской и бреда,

в свободном падении нравов и росте цен

приятно стоять под вывескою «Уеду».

Держать за плечами какой-то нехитрый груз,

искать доказательства только хорошим приметам,

нависшим балконам подмигивать: я вернусь

еще не на старости лет, а на старости лета.

И точно по графику вспыхнет луна – семафор,

сигнал! и оставишь на первом пути от перрона

ту старую дверь, неокрашенный шкаф, разговор

и долгую трель домашнего телефона.

Декор придорожный, замешанный на тоске,

местами и мхом из самой болотной гаммы,

Приятно разбавить собою вот так, налегке,

с пустой головой и таким же пустым чемоданом.

Костанаю

А город снова август торопил,

прохожий на жару уже не сетовал,

я шла по стороне Аль-Фараби,

а ты шел по другой – Баймагамбетова.

Два перекрестка, новый магазин,

алюкобонд и курс высокий евро

нас разделили на один: один,

поправит город – нет, на первый: первый.

И это расстояние кляня,

уютный мир в одну минуту рухнул,

где мы вдвоем у общего огня

смакуем чай с баранками на кухне.

Ничья. Ничей. А город слишком мал,

чтоб встретилась такая же, другая.

О, Костанай, наш добрый аксакал,

забрось нас завтра в сторону Абая!

Ф

Февраль ферментами фонит,

флёр феромонов фееричен,

фиалочно-французский флирт

феноменально фантастичен.

Футбол – фигня! фото фемин

физиологию фугасит,

фужеры, фитоконфетин -

фрейдизма фарс фазаньей фазы.

Флудит фоменковский флешмоб,

фырчит «Фуфло!» фанатик Федя,

Фсуе флегматик-женофоб

вздохнет: Finita la comedia…

Она просила пять

Она просила пять. Сказал, бери, не жалко,

я молод и умен, с запасом долгим лет.

И начался отсчет. Сверкала зажигалка.

И пять ее минут во власти сигарет.

А можешь – десять? Милая глупышка,

я жив сегодня, бодр, как беговой скакун!

Ночь. Сигарета. Спички. Вспышка.

И улетает в дым еще шестьсот секунд.

Потом она лгала, просила больше, дольше

и льстила, обвивая дымкой кровь,

И я сдавал, как старый рок-н-рольщик,

Что пел про провода и про любовь…

Затяг. Еще. Затянут в инь и яни,

Она – бела как дым, я черн – внутри, извне,

И все тянусь к объятьям этой дряни,

Обменивая мир на невесомость с ней.

По ветру пепел, быть того не может,

Вчера я еще жил, спросите у Него!

Недолюбил. Недосказал. Недожил.

Просила мало, забрала – всего…

Согласна!

Снова хочется спать, в ожидании до полвторого,

Половинчатость – признак наличия грани

за которой влюблен и, увы, зависим,

невесом, хоть и весь с переношенными стихами.

Хочешь взвесь – подпрыгивающе и ало,

Девять грамм – все точно (аптека, песня),

Буквы «О» в моих ожиданиях мало,

Вывод: выдох! Забыть! На место!

Значит, так происходит на свете белом

извлечение чувств молчанием безобразным,

оставляя жить опять одиноким и целым,

с прежним ритмом алого, что на красном?

Грани ранят – стерплю! И в пустой квартире

в ожидании вымолю новых гласных,

чтоб на всех частотах в ночном эфире

прокричать влюбленною «Я согласна!».

Это карма, братка

это карма, братка, судьба – как дышло,

в тебе умер давно скрипач, художник,

пилингуешь на нервах сетей айтишья,

что порою брахманам бывает тошно.

бег по клетке – метка, поверь-те Кали,

или ссылка, прокси от я до Б-га,

обнуляются коды – годы по вертикали,

одиночество – ноль, сигарета – один, изжога.

вышел кастою – избран, назвался – в кузов,

виртуальность не знает понятья «тесно»,

если в бездну долго смотреть и юзать,

то с тобой тоже самое делает бездна.

это карма: пасть смертью Ра, бро,

пойми, солнце – лишь часть системы,

оставляй потомкам, как трепет жабры,

звуковые вибрации о себе и мемы

типа «очень жаль, подкачало сердце».

Карма взломана. Взрыв. Затменье.

Только слышно, как где-то играет скерцо,

Предавая реальностей мир забвенью.

Скрепке

Детство.

Линия стальная,

Как стрела, как луч и Я.

Скоро садик, школа, стая,

Шестерёнки бытия.

Ты, тебя, тобою гнуто,

выгнут, кнут, поклон, изгиб.

И прямым не был как будто,

Ты в потоке скрепки скрип.

Скрип. Мах.

Скрип. Мах.

Скрип. Прогиб.

И погиб.

Звался сталью, стал деталью,

прогибаясь, срок влача.

Жизнь как плач по синей дали

И величию Луча…

Прости ненастье

Прости ненастье,

не ослышался,

я плачу.

И я ли этот контур за стеклом?

Ты прав, все вероятности «иначе»

минули мимо, не войдя в мой дом.

Сказала дом?

Сфальшивила.

Неловко.

Пустая геометрия стола,

С предметов – соль, стакан, веревка,

Как признак состояния «жила».

Но за тебя я рада.

Очень.

Очень.

Что жизнь сложилась

разноцветьем бус!

Молчишь?

или боишься?

Этой ночью

я не веревки, равнодушия боюсь.

А помнишь?

Нет, смолчу.

Я знаю,

Ретроспективы иллюзорны и легки,

И тают яблони в саду и тают

Забвеньями туманными с реки.

Стекают капли:

дождь…

Закрой все окна.

Ты слишком жив,

теплей оденься, что ль.

Беззвёздно.

Безответно.

Беззаботно.

Еще меня

Прошу

ты обезболь.

Терпимы откровенья,

дороги

К местам,

где разрушались те мосты,

Невыносимей –

когда ночью монологи,

Стекают каплями

по стенам пустоты…

Пустыня

Пустынно дно.

Песочной кашею

забита кровь до спазма вен,

ответов нет, а ты всё спрашиваешь,

когда сезон для перемен.

Не ждать, не плакать и не маяться,

сбивая волны на песке,

и пресмыкаясь, пресмы-каяться,

от линий жизни на руке.

И сколько там прождать отмерено,