Мария

В голове Марии промелькнула догадка: так вот зачем она приехала, хочет выговориться, и выговориться именно ей.

Таня привязалась к Марии ещё подростком, когда набиравшая популярность портниха шила одежду её семье. Родители девочку не понимали, а Марии она доверялась легко.

Отец Татьяны служил начальником Земельного управления Закавказья и был человеком неординарным, более того, непредсказуемым. Не так давно, почувствовав боль в боку, он пошёл на приём к известному лекарю. Тот, обследовав его, с прискорбием сообщил, что с такими запущенными почками человек не проживёт и года. Последовал ответ: если так, то сидеть и ждать смерти глупо.

Отец Татьяны вышел в больничный двор и застрелился. Вскрытие показало, ничего серьёзного у него было.

Увы, лекарь не мог и помыслить о таком исходе. Он сознательно припугнул состоятельного пациента, чтобы тот не поскупился за последующее чудесное исцеление. Для матери Татьяны горе было безмерным, женщина сама хотела покончить с собой, но её удержали дети: дочь и сын.

Мария добавила в бокалы вино.

– Вспомнила твоего отца, предлагаю его помянуть.

Обе сделали по глотку, а после Мария сказала:

– Давай помянём и мою малышку.

Татьяна вскрикнула:

– Это какую же?!

– Новенькую.

– А сыновья как?

– Сыновья, слава Богу, здравствуют.

Татьяна вздохнула.

– Соболезную.

Теперь выпили до дна. Мария поставила бокал.

– Бог дал, Бог взял.

Татьяна встала.

– Пойдём, окунёмся.

– Пойдём.

Оставив в креслах простыни, женщины направились к бассейну.

Мария была уверена, что никогда не покинет Тифлис, ибо не сможет жить без серных бань. Их сказочные оранжево-коричневые купола околдовали её ещё в детстве. Утопленные в землю, они казались ей ни чем иным, как пристанищем джинов. Запах сероводорода, от которого морщились приезжие, стал для неё волшебным, а нагие женщины, размеренно двигавшиеся в лёгком мареве, представлялись ей призраками.

Мама привела Марию в это чарующее подземелье ещё ребёнком, и когда окликала её, мол, пора уходить, девочка делала вид, что не слышит. Закрыв глаза, она продолжала нежиться в этом чудесном, бьющим из-под земли горячем источнике, называвшемся по-грузински «тбилисо».

Татьяна показала на статую.

– Скажи, Мара, я полнее её?

Мария незамедлительно ответила:

– Нет.

– А друзья говорят, что мне надо худеть.

– Не надо. Ты же не собираешься быть демонстратором одежды.

– Я выхожу на сцену в самом артистическом месте Петербурга, и место это называется «Бродячая собака».

– Не слышала, но догадываюсь, к чему ты клонишь. Тебе нужен наряд, от которого все ахнут.

– Мара! Там ахают не от нарядов, там ахают от стихов! И лучшим нарядом признали бы костюм Евы.

Мария усмехнулась.

– Тогда ничем помочь не смогу. Правда, у меня есть знакомый медик, он может подсказать тебе, как правильно питаться.

Татьяна шлёпнула по воде ладонью.

– А говоришь, я не толстая!

– Скажу честно, есть одна лишняя складочка. И подожди, вы там голые, что ли?

Татьяна рассмеялась.

– Нет, конечно, за всё время обнажились только две прелестнейшие женщины.

– Лёгкого поведения?

– Здравствуйте, пожалуйте. Одной была ни кто иная, как Карсавина.

– Тамара Карсавина?! Балерина?

– Да, собственной персоной.

– И что, она вот так взяла и разделалась?

– Не «вот так». В тот вечер её чествовали как европейскую знаменитость. И обстановка была соответствующая. Наш художник Серёжа Судейкин оформил зал в древнегреческом стиле. Представь: зеркала, канделябры, амуры, гирлянды живых цветов. Выходит Карсавина, вся в белых розах, и танцует на голубом ковре, олицетворяя Афродиту. Потом розы падают, – Татьяна хитро улыбнулась. – Но остаётся одна – в виде фигового листочка.

Улыбнулась и Мария.

– Это уже не Афродита, это Ева.

– Какая разница, Мара! Главное в другом. Карсавина своим танцем продемонстрировала рождение любви.

– Ради Бога.

– Нет, это было очаровательно.

– Да я не спорю. Скажи только, – в голосе Марии появился шутливый тон, – второй прелестнейшей женщиной была не Айседора Дункан?

– Мара, Мара, ты хочешь сказать, что Айседора прелестнейшая женщина.

– Выглядит великолепно. Мы со Степаном видели её в Гранд-опера в Париже.

– С какого ряда?

– Сидели в середине партера.

– Вот! А я видела Айседору в прошлом году у нас в Петербурге. Видела, как тебя сейчас. И, поверь, никакого сравнения с нашей Оленькой Глебовой.

Мария перебила.

– Причём здесь ваша Оленька? Она кто?

– Актриса и танцовщица. Её называют волшебной феей Петербурга.

– Называют, и что?

– Ах, да, извини. Оленька и есть вторая прелестнейшая женщина, которая танцевала нагой. Когда я вижу её в очередном сногсшибательном платье, всегда вспоминаю тебя.

– Сногсшибательные – это какие?

– Сшиты по рисункам мужа Ольги, Серёжи Судейкина – его я уже вспоминала. Художник от Бога. Кстати, именно он расписал «Бродячую собаку».

– Что могу сказать: жене повезло с мужем, а мужу – с женой.

Татьяна вскрикнула.

– Ой! Там такие страсти!

– Представляю.

– Не представляешь! – в глазах Татьяны отразилось пламя свечей, и создалось впечатление, что вспыхнули сами зрачки. – Открою секрет Полишинеля. У Ольги был любовник, поэт Сева Князев. Но поэтов много, а этот гусар, да красавчик! Когда Севу призвали в полк, он вскоре застрелился.

– Почему?

– Не выдержал разлуки с любимой.

– А вернуться мог?

– Ой, Мара, что за вопрос, об этом никто не спрашивает.

– Скажи, раз Ольга имеет такие броские платья, зачем ей представать ещё и в костюме Евы?

Глаза Татьяны продолжали гореть.

– Если честно, Ольга танцевала в прозрачной тунике, но под ней, да, ничего не было. Однако туника как раз и придавала шик. А ещё красные сапожки. Ольга, танцуя, стучала ими по зеркалу, а танец она исполняла из «Пляски козлоногих» композитора Ильи Саца.

– Извини, Саца не знаю.

– Это ты меня извини, – Татьяна прижала руки к груди, – бросаюсь именами. Но не о Саце речь, танец был потрясающим! Сходили с ума не только мужчины, но и женщины. Я видела восхищённое лицо Анны Ахматовой, – Татьяна прикусила язык. – Знаешь такую?

– Об Ахматовой слышала, модная поэтесса. Но стихов её не читала.

– Ахматова написала стих об этом танце! Прочесть?

– Прочти.

Татьяна выпрямилась в бассейне.

– «Как копытца, топочут сапожки, / Как бубенчик, звенят сережки, / В бледных локонах злые рожки, / Окаянной пляской пьяна, / Словно с вазы чернофигурной / Прибежала к волне лазурной / Так парадно обнажена».

– «Парадно обнажена» – хорошо сказано.

Татьяна согласно кивнула.

– Вообще Ахматова редко проявляет эмоции, обычное её состояние – отрешённость. Сидит у камина, попивает кофе и курит тонкую папироску в длинном мундштуке. Царица! И с царицы не сводят глаз поклонники её таланта.

– Завидуешь?

– Нисколько. Не каждого человека Бог метит. Многие поэтессы подражают Ахматовой, а я пишу от души.

– От души – и надо.

– Кстати, Ахматова не успокоилась, в другом своём стихотворении снова упомянула Оленьку.

– Желаешь прочесть?

– Желаю, – Татьяна вздёрнула подбородок и прикрыла глаза. – «О, как сердце моё тоскует! / Не смертного ль часа жду? / А та, что сейчас танцует, / Непременно будет в аду». А начало стихотворения такое: «Все мы бражники здесь, блудницы, / Как невесело вместе нам! / На стенах цветы и птицы / Томятся по облакам». – Это о нас.

Мария усмехнулась.

– К вам ходят только бражники и блудницы?

– «Ходят»?! – Татьяна резко повела рукой, отчего по воде понеслись круги. – Ты, Мара, употребила не тот глагол. В «Бродячей собаке» – живут! А всё, что находится выше нашего подвала – вечный сумрак.

– Поэтично сказала.

– Спасибо. И прошу прощения, мне просто необходимо передать тебе атмосферу «Бродячей собаки».

– Почему – необходимо?

– Это связано с целью моего приезда.

– Скажешь, наконец?

– Позже.

– Любишь ты загадки.

– Потерпи.

– Да я с удовольствием тебя слушаю. Волнуюсь только из-за Степана. Подумает: жена – потерялась.

– Что значит – потерялась? Ты не имеешь права задерживаться?

– Имею право, но лучше Степана предупредить.

Татьяна удивилась.

– Как?!

– Через банщицу. К нему отправят посыльного, и тот скажет, что мы с тобой в бане. Надеюсь, Стёпа тебя не забыл.

– Пусть только попробует!

– И вот о чём я подумала, вино кончается, не заказать ли ещё?

– Заказать! – лицо Татьяны выражало восторг.

– Или лучше коньяк?

– Мара – ты гений!

Татьяна зачерпнула ладонью воду и взметнула руку вверх. Полетели брызги на статую.

На столе появились рюмочки, графинчик с коньяком и вазочка с нежными плодами инжира.

Татьяна, сев в кресло, посмотрела на вазочку.

– Не знала, что инжир подходит к коньяку.

– Не ко всякому, – Мария взяла графинчик и стала наполнять рюмки. – Этот коньяк сочетается со вкусом инжира, у него букет ванильных тонов, и такой букет даёт Чингури, это сорт винограда.

– Мудрено! А как называется коньяк?

– «Очень старый».

– Правда, так и называется?

– Так и называется. Наш коньяк двенадцатилетней выдержки.

– Ого!

Мария поставила графинчик.

– Я тебе не рассказывала, мой отец был знаком с создателем грузинских коньяков Давидом Сараджишвили. Вот кого Бог отметил.

– Постой, ты сказала – Давид? Я знаю Вано Сараджишвили, нашего грузинского соловья.

– Вано знают все, Давида – мало кто. Он первым стал производить в России отечественные коньяки. А построить завод помог ему мой отец.

– Что ты говоришь?!

– Отец по долгу службы курировал различные российские общества, в том числе и общество плодоводства. Там он и познакомился с Давидом.

Татьяна подняла рюмку.

– Спешу попробовать коньяк.

Взяв инжир, подняла рюмку и Мария.

– Будем здоровы.

Выпила Татьяна, и, откусив инжир, выпила Мария. Татьяна поставила рюмку.

– Слушай, я не почувствовала крепости.

– В этом и ценность. А до головы, подожди, дойдёт.

– Ой-ой! – Татьяна взяла инжир, откусила. – Ты права, Мара, вкусы сочетаются.

Мария засмеялась.

– Не так. Сначала разжёвывается инжир и только потом отпивается коньяк. Во рту инжир пропитывается коньяком, и лишь после этого можно ощутить вкус в полной мере.

– Мара, тебя срочно нужно везти в «Бродячую собаку»!

– Я не пишу стихов.

– Твой коньячный спич – чистая поэзия.

– Оставь, – Мария снова взялась за графинчик. – Что ты там хотела рассказать про «Бродячую собаку»?

– Не рассказать, а обрисовать, я же в первую очередь художница.

– Обрисовывай, а я плесну себе ещё коньяка. Буду смаковать.

– Плесни и мне.

– Пожалуйста, – Мария наполнила рюмки.

Татьяна тотчас же выпила.

– Нет, честно, коньяк хороший, – поставив рюмку, она заговорила голосом сказительницы. – Наш подвал раньше был винным погребом. Погреб пустовал, поэтому его легко отдали поэтам. Спускаешься по ступеням, а их ровно четырнадцать, и видишь бронзовый барельеф собаки с колокольчиком на шее. Рядом красуется театральная маска, на которой лежит лапа собаки. Переступаешь порог и замираешь от росписи. В глаза бросаются фантастические цветы, которые тянутся по стенам и заканчиваются на потолке огромными завитками. Между цветами нарисованы женщины, дети, птицы. Все в причудливых позах. Необычен и цвет. Такое нарочито-яркое смешение красного и зелёного. Энергию добавляет кумачовый занавес на сцене, – Татьяна перевела дыхание. – У стен стоят диваны, у одной стены красуется камин, вылитый мефистофелевский очаг. Но главной достопримечательностью «Бродячей собаки» является люстра. Она сделана из деревянного обода, держится на четырех цепях и светит тринадцатью свечами-лампами. – Татьяна, запнувшись, виновато глянула на Марию. – Извини, увлеклась.

– Не извиняйся. Я, например, с удовольствием читаю описание интерьеров у Бальзака.

– За Бальзаком не угонюсь, но хочу сказать ещё пару слов о люстре. На открытии кабачка актриса Ольга Высотская забросила на обод свою длинную белую перчатку. Каждый тогда дурачился. Перчатка так художественно повисла, что её решили не снимать. Предложил Коля Сапунов, именно он изготовил люстру, – Татьяна покачала головой. – Способным был художником.