– Верь мне
Это был марафон, длившийся до самого лифта, пока я, запыхавшись, не подбежала к самой кнопке, которую нажал бледноватый Вильгельм:
– Ты выиграл, – сказала я с отдышкой, но Вильгельм только сделал маленькую улыбку в пол– лица.
В больнице был специальный лифт для людей с инвалидностью, который, по всей видимости, все игнорировали и ездили на нём как на работу. Приехав и раздвинув свои двери, помещение оказалось полным какими-то мужчинами и женщинами, отнюдь не врачами, что привело меня в ступор. И я думала, какого будет кататься Вильгельму по городу, когда пандус расположен даже не на каждой второй лестнице, когда его чудо-сидение пролезает не в каждый дверной проём, когда люди вокруг смотрят на тебя как на чудака и занимают твоё место, думая, что таких, как ты, единицы.
– Подождём следующего? – безнадёжно спросила я, придерживая ручку колесницы Вильгельма.
– Этот лифт не для вас! – крикнул он своим писклявым голосом, выдвинув свою коляску на метр вперёд, как вдруг все возмущённо стали выбегать из лифта.
– Хам! – рявкнула ему в спину полная женщина с кучерявыми волосами, бегущая с пакетом апельсинов.
Чуть подъезжая к лифту, его дверцы стали закрываться, чуть защемив пальцы моего друга, видимо, привыкшие к подобной боли. Вильгельм не боялся ни осуждений, ни криков в спину, ни полных лифтов, предназначенных для людей с инвалидностью. А я боялась, хоть и была на двух ногах.
– Часто так? – спросила скромно я.
– Часто, – ответил Вильгельм.
Это людское пренебрежение себе подобных, это не изображение равенства и точно не справедливости, это то, что люди как раз привыкли называть «хамством».
Дверцы вновь откинулись в стороны, и я вышла за выехавшим вперёд Вильгельмом. Как только его колесо оказалось чуть дальше линии, разделяющей помещение лифта и холл, он ускорился, подобно Флешу, и разогнался, возродив нашу игру в марафон.
За больницей находился дворик, куда больные люди выходили, чтобы подышать свежим воздухом. Это был нежаркий сентябрь, не радующий нас солнцем, а только сгоняющий тучи, ведь осень капризна и слезлива. Тогда он выехал, скатившись по пандусу вниз, а я всё так же не успевала за ним, бегая, перебирая ноги, чуть не падая. В конце концом, Вильгельм рассмеялся, когда увидел моё покрасневшее лицо, по которому стекали капли пота и тут же сушились на ветру.
– Когда я впервые выкатился сюда, – мы подъехали к одной из лавок, – не мог поверить в то, что я сидел в окружении тех, кого в детстве жалел.
В такие места выходить труднее, чем куда-либо: столько людей, остающихся позитивными при плохом раскладе, на костылях или инвалидных колясках. Большинство улыбалось, разговаривая с близкими, болтая о своих семьях, слушая рассказы о нынешнем. Видимо, вся наша жизненная история может печататься в хорошем ключе вне зависимости от того, сколько у нас ног или рук, сколько глаз или ушей, сколько почек или лёгких. Эти люди улыбались потому, что были уверенны в своей надобности, в любви окружающих и прекрасном пути, построенным из хлипких балок и склеенном слезами радости.
– Но ты же ходил буквально месяц назад, – сказала растерянно я, почёсывая затылок.
– Ходил и могу ходить, – перекинулся с кресла, вскарабкиваясь на другое деревянное сидение.
– Тогда в чём дело?
– С каждым днём моему телу становится тяжелее делать повседневные действия, – помотал ногами, – но я не парализован, а езжу на коляске для того, чтобы матери не было так больно наблюдать за мной, – покашлял.
Вильгельм не называл свою маму «мамой», а останавливался на слове «мать» – разница в паре букв, говорящая об его отношении к родному человеку. Думаю, он стеснялся быть мягким и более того – быть похожим на ребёнка, которым был не так давно.
– И ты не будешь ходить?
– Время покажет.
– А прогнозы?
Я не разбиралась в диагнозах, говорящих о состоянии здоровья, а лишь слушала, кивая головой и судорожно запоминая пару слов, но так и не поняла, чем был болен Вильгельм: что-то очень сложное и жутко некрасивое.
– Сейчас всё стабильно хорошо, – хрипел, – но меня кидают из палаты в палату, – пожал плечами.
– Ты скучаешь?
– По дому? – я кивнула в ответ. – Каждую ночь, – посмотрел в пасмурное небо, – когда ложусь на эту больничную койку, закрываю глаза, набираю полные лёгкие воздуха и представляю, что я у себя в комнате, – посмотрел на меня. – Последний раз был дома год назад – и он всё такой же, даже моя кровать такая же не застеленная, как тогда, когда я проснулся в судорогах ночью и меня увезли.
Вильгельм стал рассказывать мне о своём беззаботном детстве, когда и не подозревал, что с ним что-то не так. «Ты будто бегал первые десять лет с сочком и, сам того не замечая, собирал в него все болезни вместо бабочек», – рассказывал он.
– Сколько ты уже так метаешься?
– Впервые меня увезли в больницу в лет одиннадцать, – задумался, – сейчас мне пятнадцать, – зажмурил глаза, – итого в сумме около пяти лет без полноценной школы, без прошлых друзей и повседневных игр, – Вильгельм был из тех, кого я презирала в школе: те самые дети, бегающие с мячом перед девочками и задирающие всех вокруг. – Сердце останавливается, когда видишь подростков на улицах, пока ты еле-еле ходишь, – стал перелезать на кресло. – Я замёрз, – руки покрылись мурашками.
– О чём ты тогда мечтал? – встала я, придерживая коляску.
Оказалось, что страшно не родиться инвалидом, а стать им, когда ты перепробовал все виды спорта, посетил пару стран, замечтался и даже немного влюблялся.
– Повторить чей-то успех, – посмеялся, прикрыв глаза и опустив голову, – стать великим баскетболистом, перекидывающим мяч из одного конца поля в другой одним движением, – Вильгельм резко стартанул, чуть обрызгав меня водой из осенних луж и раскидывая желтеющие листья.
Его мах руки означал зов на новый марафон по всему дворику, что было ужасной идеей: стоило Вильгельму отпустить одно колесу, как вдруг на повороте он звонко упал, промочив насквозь брюки. Часть меня кричала о том, что не стоило позволять ему самому выезжать вперёд, а, придерживая ручку колесницы, везти его самой в палату. Когда штаны Вильгельма наполнились лужей, а его глаза – слезами, а я добежала к его тонущему телу, в больничных дверях показалась знакомая фигура, увеличивающаяся в размере – его мама.
– Вилли! – кричала она, подбегая всё ближе к нам и злостно поглядывая на меня. – Вы сверхнулись! – оттолкнула меня, спускаясь к своему сыну. – Я искала тебя по всей больнице вместе с врачом, – стала поднимать худого Вильгельма. – Я говорила тебе, – смотрела на меня, – не подходить к нему и держаться подальше.
– Извините, – тогда мне стало стыдно ни за что.
Из глаз Вильгельма, моего нового друга, чью дружбу нужно было заслужить, стекали горькие слёзы, отчего я подумала, что у него перелом, но он тихо произнёс:
– Я потерял всё, – слабо всхлипывая носом и прижавшись к матери, стоявшей рядом и тоже начинающей плакать.
«Я утоплюсь в луже»
Лучи солнца нагло проникли в комнату одного из карлингенских отелей, куда завалилась спать Элиза Броер, и падали на кровать совсем другого дома, в котором она проснулась. Знакомое лицо, повисшее над её спящей фигурой, скрещенные руки, опиравшиеся на колени, дорогой костюм, а в комплекте с ним и те самые лакированные туфли.
– Ребекка, – – – парень нежно прошептал открывающей глаза Элизе.
– Элиза, – напомнила она ему, протирая свои глаза кулаками.
– Ребекка, – Симон резко встал и, сделав два шага вдоль комнаты, произнёс: – Будь мила – перестань врать!
Вся ошеломлённая тем, что оказалась совсем не в той кровати, а в какой-то светской обстановке, девушка разволновалась и, укрыв себя одеялом, зарылась в нём.
– Это сон, – уверяла она.
Светловолосый Симон с чертами лица острыми решился подойти к комку, лежащему на кровати, и содрать с него простынь. Вцепившись в одеяло, «Ребекка» не хотела вылезать из воображаемого купола и закричала звонкое «мама!», как вдруг в комнату забежала женщина лет пятидесяти с короткими прямыми волосами в шёлковой пижаме и страшных очках.
– Дети, – поправив их, строго глянула она на «детей», из-за чего Симон наконец отпустил одеяло, а Элиза высунула оттуда два глаза, – не стоит ссориться по пустякам: вы столько не виделись и снова ругаетесь!
– Я – Элиза, – пробормотала в одеяло.
– До сих пор веришь в сказки! – искусственно посмеялась «мама» и выбежала из комнаты.
– Столько лет прошло, – Симон уселся на кровать и стал взглядом радостным поливать её лицо, – а ты всё такая же!
– Я – Элиза, – нервно продолжала повторять она, вцепившись в кровать.
– А я ведь сразу всё понял, – ударил рукой по одеялу – послышался звонкий хлопок, – эта история про вино и отца: ты же ненавидела даже запах алкоголя, пока все вокруг упивались.
– Я её выдумала! – вскочила на кровать, как вдруг заметила на себя не свою пижаму. – Сумасшедшие! – подбежала к окну с приоткрытым ртом. – Я утоплюсь, – сказала Элиза, глядя на море в пятидесяти метрах от дома.
– Уже вряд ли, – посмеялся Симон и, встав с кровати, подошёл к ней со спины. – Теперь за этим следят.
– В ванной тоже следят? – повернулась она к нему, кинув печальный взгляд.
– В ванной тебя моет прислуга, – кивал головой, – как и раньше.
– Симон, мой третий десяток не за горами.
– Но ты никогда сама не мылась! – крикнул он, отойдя на три шага назад.
Агрессия, которая не проскакивала ни разу за время вчерашней прогулки, внезапно вылилась на Элизу, чьё лицо очень напоминало Симону его младшую сестру Ребекку. Происходящее было похоже на сумасшествие: вся семья считала её пропавшей двенадцать лет назад девочкой.
– Бред, – произнесла Элиза, закрыла свои глаза руками и уселась на мягчайшую кровать.
Эта комната, в которой она проснулась, была похожа на детский рай, о котором героиня так яро мечтала с детства: светлые стены, куча плюшевых игрушек на каждом углу, даже постельное бельё было похоже на облака, а пахло так же волнительно, как весна. Видимо, они ждали её, Ребекку.
– Тебе не нравится? – нахмурил брови Симон. – Ты же сама выбирала всё здесь – это твоя спроектированная комната!
– Нравится, – убрала руки с лица и уложила на постель, – сильнее, чем я ожидала.
Это было похоже на шанс, даденный Элизе, чтобы наконец почувствовать себя ребёнком, но куда более счастливым. Но всё здесь было не её: не её родители, не её брат, не её комната, даже пижама была чужой. Эта семья могла позволить себе придумать себе новую дочь, заставить её в это верить и воспитывать заново.
– Ты забыла? – спросил у неё Симон.
– Да, – ответила девушка, кивая головой и с улыбкой поглядывая на «брата», – я ничего не помню.
– «Они» забрали тебя? – опечаленно спросил Симон.
– «Они»?
– Приезжие.
– «Они», – Элиза опустила голову, – забрали меня.
– Ребекка, – подошёл к её сидящей фигуре и стал гладить голову, – я так рад, что нашёл тебя.
Не прошло и минуты, как в спальню с бессмысленным стуком вбежал мужчина, вероятно, проживающий свой шестой десяток, со странными усами и пасмурном халате в полоску.
– Каролина! – вскрикнул он, оставив дверь открытой. – Посмотри на это!
Снова вбежала та измученная худая женщина, не так сильно радующаяся за сына с мужем, но выдавливающая улыбку высотой до небес.
– Замечательно, – выдохнула она.
Элизе нужно было называть их, как положено: «мама», которая у неё уже была, и «папа», которого не было.
– Теперь мы снова полноценная и счастливая семья, – сказал «папа» и, уложив свою руку на поясницу «маме», вышел из спальни.
– Если они будут каждый день так вбегать, – сказала Элиза, – я утоплюсь в луже.
«Вы не ходили в школу?»
Это был первый понедельник октября нового учебного года – время, когда листья ещё не успели опасть, ночь наступала всё раньше и раньше, а утро – всё позже и позже. Я, проспавшая первый урок, выбежала на первый этаж нашей развалюхи, скрепя досками, в поисках учебника по истории и, облетев полдома, не нашла и намёка на что-то школьное, а только прогуливающего занятия Арнольда.
– Почему ты не на занятиях? – остановилась я в гостиной, вся растрёпанная и в пижаме, застопорив свой взгляд на брате, играющем в приставку.
– Каких занятиях? – я отвлекла его, отчего он проигрывал. – Я как раз занят!
– Мы в одной школе учимся, – я подошла ближе, заполонив экран и потрепав его волосы, как вдруг Арнольд бросил приставку на пол с такой силой, что правая часть её крыла чуть треснула.
Открыв медкарту моего брата, в строке диагноз вы прочтёте звонкое «СДВГ», засветившееся там в его далёком детстве. Я помню, как мама с дрожью в руках открывала дверь кабинета, куда водила маленького рассеянного Арнольда каждую неделю, пока я сидела у двери и ждала, чуть подслушивая их разговор. Как– то раз мама вышла из дверей больницы с кричащей фразой: «У моего сына НСВ», но затем ей сказали, что «видимо, у мальчика РАС», и она всё так же плакала, как и впервые, хотя ощутимой разницы от аббревиатур я не чувствовала. И глядя в окно машины, я смотрела на проходящие мимо семьи, удивлялась тому, как стала заострять своё внимание на них, пока отец ошивается на работе, параллельно слушала мамины всхлипы носом, а затем вовсе стала зарываться в наушники.
За глубокой жалостью таилось запретное чувство зависти, а за завистью сидела ненависть, поедающая меня каждый день, пока я наблюдала, как Арнольду всё сходит с рук. Мне казалось, что он перепробовал всё: по понедельникам у него был теннис, по вторникам он плавал, в четверг он танцевал, по субботам пробовал себя в езде на лошади, пока я сидела дома и следила за старой кошкой, которую подарили родителям в день свадьбы.
И когда мой брат бросил приставку к моим ногам, чуть задев мой мизинец, что-то внутри меня взорвалось – выход за рамки ненависти, ведь за ней шло насилие: я схватила его за отросшие по плечи волосы, вытащила с дивана и, пару метров протащив по ковру, кинула у шкафа с книгами, но он с горькими слезами на глазах, мигом встав, убежал в сторону лестницы, ведущей прямиком к его комнате.
– Арнольд! – крикнула я, уже пожалев о содеянном.
На удивление, мой брат бежал совсем не в свою комнату, а в место немного выше уровня потолка – старый чердак, который мой отец хотел переделать под комнату отдыха, обставив её кучей игр, но остановился на старом радио, стоящем у маленького окошка, из которого выходил утренний, самый осенний из осенних, свет. Я забралась по лестнице, которую оставил дурачок, но не заметила и намёка на его фигуру. Просматривая старые сундуки, полные вещей из двухтысячных и тех неразобранных книг, ни разу не открытых, я застопорилась на дрожащей возвышенности, укрытой белой накидкой.
– Старые чемоданы, магнитофон, – начинала перечислять я, – но ни слова про привидения на этом чердаке я не слышала, – сняла простынь с комка в виде Арнольда, присев на один с ним уровень. – Ты знаешь, – потрепала волосы, – я сожалею о содеянном и прошу прощение, – мой брат приподнял свою заплаканную голову. – Я не скажу и слове маме о том, что ты прогуливаешь, – протянула ему руку.
– Хорошо, – встал вместе со мной, держа за руку, как вдруг мы услышали звуки упавшей звонко лестницы, – но думаю, что она сама догадается, – а за ней и дверцы, открывающейся только со второго этажа.
Тогда Арнольд подбежал к старому дивану, стоящему у одной из балок, и, перепрыгнув через спинку, улёгся на пыльное облако. В моменте я подумала, что отличной идеей станет перестановка дивана лицевой стороной к окну, из-за которого виднелся рассвет, и подвинула его вместе с братом к восходящему солнцу.
– Я никогда не наблюдал за тем, как просыпается солнце, – Арнольд повернул голову ко мне. – А ты?
– Видела, – кивала головой, – и не раз.
– И как?
– Всё такой же, – встала и подошла к магнитофону, рядом с которым лежали маленькие кассетки, часто разбросанные по салону нашей прошлой машины, в которой мы ездили до рождения Арнольда, – даже ярче, – падавшее мне на глаза, солнце мешало читать названия групп, подписанных маркером на некоторых из них.
– Ты включишь магнитофон? – мой брат рассмеялся. – Но здесь же нет электричества!
– Он на батарейках, – через плечи я чувствовала кривляющееся лицо Арнольда, к которому я уже привыкла, – так что надеюсь, что он заработает спустя столько времени, – глянула в отсек для них, как вдруг поняла, что там совсем новые батарейки, купленные мамой на прошлой неделе.
Мне кажется, она приходила сюда и не раз, чтобы послушать песни своей молодости. Как– то я пыталась представить себя через лет двадцать, но не могла поверить, что за молодостью идёт старость, как и вместо гриппа у тебя окажется болезнь Альцгеймера, а на месте подростковых прыщей – морщины: «это не я и не моя история», как говорила тогда Анна. Но я думаю, мама чувствовала себя вечно молодой, когда прибегала сюда втайне ото всех, чтобы послушать то, что слышала по радио лет шестнадцать назад. Может, в этом эликсир счастливой старости?
Заиграла музыка, и я решила заткнуть уши Арнольда своими ладонями, как делал давным-давно в очереди отец, создавая вокруг них воображаемый вакуум. Я не знаю, понял ли Арнольд, зачем я трогала его лицо своими грязными пальцами, но мне хотелось заменить ему”папу”, вероятно, не сделавшего ничего хорошего для него ,помимо подарка в виде старого плеера. И тогда я пообещала ему, что отдам ему уже не нужные мне отцовские наушники, не стоящие для меня и более той накидки, под которой сидел брат.
В такие моменты понимаешь, что название диагноза и не играло никакой роли, не должно было убивать своими симптомами или угнетать мнением окружающих. Тогда мы сидели и думали о том, как здорово, что у нас есть уши, руки и кассеты, а завтра вспомним о том, что у нас есть и ноги, которыми мы наконец побежим в школу.
– Почему ты остался дома? – спросила я, убрав руки, но засыпающий Арнольд замялся. – У тебя проблемы? – тогда он отвернулся. – Ты знаешь: меня всю школьную жизнь дразнили, называя “принцессой” и считали себя лучше. Тяжело справляться с травлей, но нельзя прогибаться под неё и делать то, чего хотят окружающие – быть униженным.
– Старшаки достают меня, – повернул свою голову к моей и закатал рукав пижамы. – Вот, – показал синяк, – они ударили меня, когда я стал молчать в ответ на их слова, – спрятал обратно. – Что со мной не так?
Что не так с мамой и Арнольдом? Почему люди делают им больно? Мне кажется, мы постоянно мечемся из стороны в сторону, ища проблему в себе, когда она во всех вокруг. Когда я лгу, люди могут начать думать, что они заслуживают лжи, когда папа изменяет маме, она начинает думать, что заслуживает такой нелюбви, когда старшаки обижают Арнольда, он начинает считать себя никчёмным, потому что младше и слабее. Ответа на этот вопрос не существует: сколько бы мы не рылись в поисках его, наша голова будет выдавать “ошибку”.
– Как думаешь: что скажет мама, когда вернётся? – я опять промолчала в ответ на его вопрос.
– Отругает, – поник Арнольд, – но зато я впервые увидел просыпающееся солнце.
Мой бойкий брат Арнольд, десять минут назад смеявшийся с того, что существуют магнитофоны на батарейках, заснул на моём плече, пуская слюни на дно пыльного облака, пока я наблюдала за тем, как желтый круг стремится вверх.
– Элиза! – послышалось снизу. – Вы не ходили в школу?
«Все привыкают – и вы привыкнете, Ребекка»
Это был будто сон.
Тот самый, который запоминается на десятки лет, который ты проживаешь всё снова и снова. Лежа в ванной, пока служанка вымывала ступни Элизы, она щепала себя за локти в ожидании того, что проснётся и вернётся в свои шестнадцать.
– Вы давно моете ступни двадцатилетним девушкам? – спросила Элиза, глядя на девушку.
На вид ей было около двадцати шести: измученная, но всё ещё без морщин. Ходила в наряде двадцатого века, что не походило на наше время. Все здесь будто отстали на десятки лет.
– О чём вы, Ребекка? – уставилась на её ступни как проклятая.
– Вы давно работаете на эту семью? – перестала себя щепать.
– О чём вы, Ребекка?
Тогда Элиза щёлкнула пальцами у лица служанки, а та в ответ и глазом не повела.
– Вы давно знаете Ребекку?
– С сегодняшнего дня, – ответила она, всё же посмотрев на девушку и глупо улыбнувшись. – Я была в отпуске, – стала монотонно рассказывать, – приехала сюда навестить старую бабушку, – прекратила свой рассказ, перейдя на вымывание запястий.
– И? – вглядывалась в женщину.
– Я так рада вашему приезду, Ребекка, – снова начала произнесла она, не издавая своим каменным лицом ни одной эмоции.
– С чего вы взяли, что я – это она?
– Я так рада вашему приезду, Ребекка.
Служанка, подобно роботу, повторяла одну и ту же фразу, отвечая на вопросы обнажённой Элизы, лежавшей в ванне посреди комнаты. Вся ванная напоминала ей целую гостиную в её старом доме – самое большое помещение на всей территории, но всё же была намного богаче, не говоря о высоте потолка.
– Это безумие, – прошептала себе под нос Элиза и начала вставать из воды, которая на удивление, была очень чистой.
– Мы не закончили, Ребекка, – служанка повернулась в сторону девушки и махала ей мылом.
– Элиза закончила, – ответила девушка, укутавшись в полотенце, и вышла из ванной, оставляя за собой водянистый след.
– Ребекка! – радостно крикнул Симон, выходивший из своей комнаты. – С лёгким паром!
– Каким паром? – недовольно спросила у него Элиза, двигаясь в сторону спальни. – Почему у вас нет горячей воды?
– Ты, – парень остановился, – никогда не любила горячую воду: это же наша шутка, – угрюмо посмотрел. – Почему ты не смеёшься?
Несмотря на наличие больших грозных окон, коридоры не были освещены. Девушке казалось, что всему виной были окружающие её люди, похожие на семейку Адамс, но дело было в осени, затемняющей всё вокруг. Она закрыла дверь своей комнаты перед носом своего нового брата и решила проверить шкафы в надежде найти что-то, похожее на повседневную одежду, но наблюдала там только детские наряды.
– Из этого только одежду собакам шить, – недовольно закрыла дверцы шкафа и уселась на огромную светлую кровать. – Мона! – позвала служанку, чьи шаги в ту же секунду услышала за дверью.
Та долго стояла перед комнатой, как вдруг Элиза встала сама и грубо распахнула перед ней двери.
– Почему ты не заходила? – со вздохом спросила она.
– Вы не разрешили мне, Ребекка, – ответила служанка, стоя на месте, как статуя.
– Разрешаю, – двинулась в середину комнаты, пока девушка сзади ехидно поглядывала на Элизу. – Во что мне одеваться? – спросила она у служанки, также подошедшей ко шкафу.
– У вас полно одежды, Ребекка.
– Детской?
– Вы сами её выбирали, Ребекка.
Её прямые волосы, короткий нос, монотонность в речи, маленькие карие глаза, совершенно не моргающие, а только пусто глядящие в одну точку, вечно убранные за спину руки, – всё выводило Элизу из себя, а во время произношения имени «Ребекка» она была готова убить девушку.
– Когда?
– Двенадцать лет назад, Ребекка.
– Р-е-б-е-к-к-а, – твёрдо произносила по буквам, перебирая вешалку за вешалкой, – уродское имя.
– Я бы не стала так себя оскорблять, Ребекка.
– Вы уже оскорбили себя, – повернула голову в сторону служанки. – Раз уж приехали к тётушке, то и жили бы у неё, а не ходили по этому страшному дому, подтирая людям пятки, – замерла, – страшно богатому дому, – на секунду подняла указательный палец вверх и снова принялась пересматривать вещи маленькой Ребекки. – Вкус, конечно, у девчонки отвратный: розовые и голубые тона, блёстки, пришитые бантики.
– Не вы ли любили читать сказки, Ребекка? – улыбнувшись, спросила девушка.
– Мона! – грозно крикнул Симон, вошедший в спальню без стука. – Ребекка, ты разрешала ей войти? – уставился на сестру.
– Ей, – посмотрела на служанку, – да, а вот тебе, – глянула на нервного брата, – нет.
– Извини, – подошёл ближе, – но родители приглашают нас за стол завтракать, а ты возишься со своими нарядами, наша модница, – на словах «наша модница» Элизе хотелось выплюнуть всю ту воду, что она проглотила сегодняшней ночью в баре. – Что вы здесь делаете?
– Ребекка никак не может вспомнить, почему вся её одежда такого окраса, – ответила служанка.
– Неправда, – девушка слегка ударила Мону по ноге, – я восхищена, но не знаю, как это всё налезет на меня, – вставала, придерживая полотенце на своей фигуре.
– Мы совсем не подумали об этом! – заёрзал Симон, кружа вокруг себя, как собачка. – Тебе же нужна одежда на пару размеров больше, – задумчиво положил указательный палец на губы.
– Ты меня недооцениваешь, – посмеялась Элиза.
– Сею минуту! – он быстро выбежал из спальни.
– Он сошьёт мне новую одежду? – спросила у служанки девушка, готовая провести лишний час на своей новой мягкой кровати.