– Верь мне

«Запах горелого предупреждает болезнь»

Почти всю первую октябрьскую школьную неделю я, будучи уже одиннадцатиклассницей, провела одна в уборной, куда обычно сбегались все курящие нашего клуба «непонятых», который мы придумали три года назад на большой перемене у мусорных баков.

– Не «неудачники», не «обузы», не «подсосы», а «непонятые», – говорил Оливер – самый старший и главный из нашей потасовки – перешнуровывая свои столетние кеды.

Когда люди с насмешкой называли меня «принцессой», а другие делали такие движения руками, будто «надевают корону», мне пришлось подружиться с ребятами того столика, куда садиться считается постыдным действием.

– Почему «непонятые»? – спрашивал Николас, чьё нахождение в этой группе мы тогда никак не могли обосновать. – Почему не «не такие как все»? – он был самым младшим из нас и любил задавать никому не нужные вопросы, из-за чего получал по шапке.

– Потому что мы такие, как все, но на ранг выше, – отвечала Стефана, ударяя его в затылок ладонью, – поэтому нас не понимают, – сидя на крышке одного из баков.

– Что скажешь ты? – спросил Оливер, повернувшись ко мне, пока я сидела на земле, опираясь о каменную стену.

– Чем мы будем заниматься?

Я считала своё умение врать суперспособностью, о которой печатают комиксы, лежащие у Арнольда под кроватью в тайне от отца, ведь я могла врать, не краснея, и быть на вершине айсберга, пока чаши весов сами не перевернутся, а я не окунусь под воду. Как– то раз я рассказала об этом Стефании в шестом классе во время рисования, пока сидела без рисунка, ведь «карандаши отобрали ребята постарше и переломали пополам», а та решила, что это будет отличным поводом для мести тем, кто нас не понимает.

– Ты, – Стефана схватила меня за плечи, спрыгнув с мусорного бака, – будешь нашими глазами и ртом, а мы – твоими руками и ногами.

– О чём ты? – испуганно прокричала я.

– Каждый раз, когда будут делать больно нам, мы будем делать больно в ответ.

Такое понятие как «пранк» описывало всю нашу деятельность с восьмого по одиннадцатый класс. Регулярно, раз в год, мы устраивали потасовки на территории школы: в уборной, когда вкинули горящий рулон туалетной бумаги в кабинку вредной двенадцатиклассницы, любящей называть Стефану «оборванкой», на площадке для спортсменов, когда наполнили баскетбольный мяч десятиклассников краской, разлетевшейся на лица и одежду всем тем ребятам, которые сломали детский велосипед Николоса, в столовой, когда подмешали в суп пять пачек слабительного всей школе, пока все распространяли обнажённые фотографии Оливера. И сколько бы страшных дел мы не творили, за всех говорила я – и тогда нам верили. Но что касается меня?

Лист календаря остановился на первом понедельнике октября – на дне, в который мы с заснувшим Арнольдом были пойманы с поличным мамой.

– Я не ожидала такого от вас! – кричала она, придерживая упавшую лестницу, по которой мы спускались вниз. – И теперь я не удивлюсь, что это происходило и не раз!

– Держи лестницу крепче, – недовольно сказала я, наблюдая за тем, как мама агрессивно махает руками.

– Элиза! – привычно для меня рявкнула она.

Спустившись, я отряхнула себя от пыли, а затем – Арнольда, чуть открывающего глаза, и, как ни в чём не бывало, прошлась вдоль второго этажа, схватив за руку брата, зевающего и еле-еле перебирающего ногами по скрипящим балкам.

– Вы не хотите объясниться? – спрашивала недовольно мама, идущая по нашим следам.

– А что объяснять? – ответила вопросом на вопрос я, спускаясь по ступенькам и придерживая чуть падающего Арнольда.

– Элиза! – снова рявкнула она.

После чего мы молча прошлись на кухню, и я, усадив брата на стул у барной стойки, взяла стакан, куда стала наливать воду, а мама, скрестив руки, с недовольным видом стала ждать оправданий нашему прогулу. Открыв аптечку, я достала пачку таблеток и одну из них вкинула в стакан – послышался звонкий звук «ш– ш– ш».

– Посмотри на него, – указала на втыкающего в стакан с открытым ртом Арнольда, – он же не здоров.

– Ты о чём? – у мамы забегали глаза.

– Что? – тихо спросил мой брат, как вдруг я подошла к нему сзади и стала держать за плечи.

– Он еле-еле держится, – сказала я, пустив слезу. – Пока ты ошиваешься днями на работе, не замечаешь, как твоему сыну тяжело, – Арнольд резко проснулся, подумав, что я расскажу матери его секрет.

– Арнольд, – она уставилась на моего брата, – ты не здоров?

– Конечно, не здоров, – отвечала я, – посмотри на его лицо, – схватилась за него двумя руками.

– Я не здоров, – неправдоподобно покашлял.

– Тогда почему я нашла вас на чердаке?

На этом моменте я выпала, потому что придумать оправдание чердаку, на котором мама нас нашла, я не могла. Было бы глупо сказать, что больной Арнольд сам сбежал наверх, а я нашла его, заплаканного, под белой простынёй. Но вдруг мой брат чихнул – эффект от пыли, летающей после часов шести сна на старом диване.

– Арнольд! – мама вскочила с места и, подбежав к нему, стала держать его лоб, проверяя температуру, способную подняться выше, чем тридцать семь градусов.

Когда мама оказалась слишком близко, наши глаза впервые за долгое время наконец соприкоснулись. Тогда я смогла разглядеть её морщины вблизи, ведь мы так долго не были рядом, пока она работает, а я её избегаю. В тот момент я тоже хотела, чтобы она на секунду подумала обо мне: о моей температуре, трогая меня за лоб, о моём учебнике по истории, помогая искать его по дому, о моём состоянии, спросив у меня, как дела. И я не ненавидела Арнольда за любовь, которую я хотела почувствовать на себе, а скорее, была рада за него, порой завидуя его диагнозу, который привлекал слишком много внимания. Тогда я задумалась о том, что, возможно, мой ужасный отец так же искал эту нежность в других женщинах, похожих на маму.

– Но почему ты ходила на чердак? – спросила я, приоткрыв рот и глядя в мамины растерянные глаза, как вдруг она приподняла Арнольда.

– Твоему брату не здоровится, – взяла его за руку, – не время для разговоров.

Пока мама укладывала «больного» Арнольда на диван в гостиной, я снова осталась одна на кухне и спрашивала у самой себя: «Где люди берут эти часы, на которых видят, сколько им ещё осталось жить? Откуда они знают, что у них нет времени?» Вылив воду с лекарством в раковину и усевшись за стол, где мы принимаем всей семьёй, состоящей из трёх человек, пищу, я стала играться с пальцами, заводя в каждый их них по кольцу – и обратно. Не замечая времени, в своих мыслях я проводила кучу параллелей с хорошим исходом событий: «а что, если Арнольд бы не родился?», «а что, если бы отец не изменял маме?», как вдруг застала толстую стрелку настенных часов на семёрке – час, когда мама начинает готовить ужин.

– Заснул, – вздыхала она, зайдя на кухню, но я оставила её без ответа.

– Ты уезжаешь к отцу? – не в тему спросила я.

– Да, – включила кран, чтобы вымыть руки, – в субботу, – выключила. – Не хочешь со мной? – в ответ я повертела голову вправо-влево.

Но я ненавидела поездки к отцу с тех пор, как в тринадцать лет, сидя в больнице, узнала о том, что он делал больно не только матери, но и молодой девушке, не знающей о существовании нашей ещё тогда счастливой семьи.

– Почему музыка? – спросила невзначай я, встав с места.

С приходом осени темнота заполоняла небо намного раньше, отчего нам приходилось прожигать света больше, а коммунальная плата росла.

– Какая музыка? – мама открыла холодильник, забрав оттуда мясо для готовки.

– Ты возвращаешься на чердак и слушаешь её.

– Что за бред? – посмеялась она, как вдруг вовсе замолкла.

– Ты стесняешься правды?

– Элиза, – стала нарезать тонкими слайсами мясо, – это мой мир, и я не хочу, чтобы ты нём копалась, будучи в юном возрасте.

Ирония была в том, что мы действительно находились в разных мирах и не могли понять друг друга, но не в силу прожитых лет, а неудачного опыта: я неудачно ходила в школу, мама – влюблялась. Мы выглядывали их разных углов соседних комнат, завидовали, не заходя внутрь, а жалуясь на свою с ободранными обоями.

– Поможешь мне? – улыбнувшись, спросила она, как ни в чём не бывало, и я встала, схватив один из ножей и начиная нарезать овощи для салата. – Не думай о том, что Арнольд стоит выше тебя, – боком глянула на меня, – но он требует больше времени, чем обычный ребёнок. Я благодарна тебе за то, что ты помогаешь мне. И несмотря на то что иногда привираешь, я доверяю тебе, – на пару секунд замолчала, – и люблю.

Что-то тогда ёкнуло в моём сердце. То ли чувство стыда, то ли шпатель, замазывающий раны, прошёлся по груди. Слова, которые я ждала с рождения моего брата, прозвучали в первый и последний раз моей жизни, но ответа на них я не нашла.

– В духовку? – спросила я у мамы, схватившись за противень.

– Да, – плакала, нарезая лук, – будем делать запечённое.

– Сегодня Арнольд впервые встретил рассвет, – рассказала я, – и он был счастлив.

– Такое не приносит мне радость, Элиза: я беспокоюсь за вас.

– Разве ты не была такой?

– Я много училась, – поперчила мясо, – рано начала работать, потому что возможности быть обеспеченной родителями не было. В таком положении хватаешься за всё: за людей, за мелкую работу, но никак не успеваешь встретить рассвет, – выложила его на смазанный мною противень, – но я не обижена судьбой, а, наоборот, рада, что всё так сложилось.

– И ты счастлива?

– Временами, – поставила в духовку, – но, мне кажется, у любой такой истории есть счастливый конец.

– Что для тебя значит счастливый конец? – спрашивала я, поедая остатки овощей с доски для нарезки.

– Спокойствие и стабильность, – вытерла слёзы от луковых колец. – Но мне кажется, что сейчас я столько всего упускаю, – смотрит на меня, – работая то в дневные, то в ночные, то в обе смены.

Та тишина, которую люди называют кромешной поникла в воздухе, когда мы обе наконец остались без моего брата и стали разговаривать. Я чувствовала жалость не только к себе, но и к маме, подумав, что страшнее остаться не без ребёнка, а без знания его самого: когда ты выбираешь работу вместо семьи, когда материальное становится важнее духовного.

– У нас всё впереди, – покивала головой я.

– У тебя же есть друзья? – спросила встревоженно она.

– Да, – скрестила руки, – полно.

– Вчера ты к ним убегала после встречи с Вильгельмом?

– Да, я задержалась не по своей вине.

– Не налегай.

– На овощи?

– Помни об образовании.

Мама не знала, что такое «дружба», а лишь представляла в голове отрезки безобразных потасовок, машины, заполненные дымом, и малолеток с косичками, курящих и разъезжающих по городу.

– Хочешь интересный факт? – вдруг сменила тему я.

– Давай, – улыбнулась мама.

– Запах горелого предупреждает болезнь, – в ответ она метнулась к духовке.

«Элиза»

Стол стоял ровно. Стул был слишком мягкий. Симон, которому в этом году исполнилось двадцать четыре, только и делал, что старался держать спину ровно. Элиза расположилась по центру, наблюдая за поедавшей корм знакомой ей собакой, нервно отрезая «фламандское тушёное мясо» и попивая виноградный сок, ягоды которого эта семья выращивает под домом.

Эти похотливые, но в то же время измученные улыбки, это похабное отношение к служанке, вымывающей всему дому пятки, и глупая лесть Элизе казались ей более, чем омерзительными. Но если бы дом был рядом или она в ту же секунду могла уплыть, то, подумав получше, она всё же осталась бы: нигде, как здесь, её ублажать без образования и работы не будут.

– Ну-с, – положил свою грязную вилку на тарелку Симон, заранее переглянувшись со всеми членами семьи, – узнаешь родной дом?

– Я вам скажу так, – отвечала девушка с набитым ртом, – сначала я и поверить не могла, что всё это время была таких кровей, – вытерла рот тканной салфеткой, – но сейчас я чётко вспоминаю этот кувшин, – указала на него, – эту вазу и вас, мама и папа, – улыбнулась в ответ на их обеспокоенные лица.

– И где же ты была всё это время? – спросила мать Симона.

– Где я только не была! – крикнула она, зарядив свой голос натуральным соком. – Париж, Россия, Амстердам, Нью– Йорк, Лондон, – махала руками по сторонам, – даже Африка!

– Удивительно, – кивал головой отец семейства, охотно поедая содержимое тарелки.

– Эти приезжие возили тебя по всему миру? – спросил парень, испуганно уложивший руки на стол.

– Более чем, – отрезала кусок мяса, – сначала возили они меня, а затем я – их.

– Стоило быть, – строго посмотрела на Элизу «мама», – они здорово запудрили тебе мозги.

– Эти приезжие, – обратился к ней Симон, – только и умеют, что врать, врать и врать, а я ненавижу, когда мне врут! – стукнул кулаком по столу.

– Я вам расскажу вот что, – уселась в удобную позу Элиза, – мало того, что они сначала таскали меня по всему свету, так ещё и усадили к нам в карету медведя.

– Карету? – усомнившись в правде, спросил «папа».

– А вы что думали? – посмеялась девушка, закинув ногу за ногу. – Это вам не голландцы.

– Это точно, – нервно покивал головой «брат» и принялся доедать завтрак.

На удивление, приём пищи обходился без молитв, к которым привыкла Элиза, но где-то глубоко в сознании она слышала голос матери, затем отвечала на её же вопросы о прошедшем дне и об учёбе, а местами видела её рядом с собой.

– Я думала, – сказала девушка, – здесь едят только рыбу, – в ответ «папа» подавился.

– Рыбу? – спросил Симон. – Мы же не едим рыбу.

– Ребекка, вероятно, говорила не о нашей семье, а о людях вокруг, – ответила «мама», покрутив пальцем вокруг.

– Да, – испуганно начала смотреть в тарелку Элиза, – я ненавижу рыбу, но по приезде заметила, что здесь её полно.

– Это правда, – начал говорить «папа», – до того, как мы начали производить своё вино, мы занимались рыбой, но затем все отказались от неё, иначе ты обижалась.

– Ведь мы же семья, – сказал, успокоившись, Симон.

Всё сказанное за прошедший день складывалось в целое полотно, которое девушка старалась изучать по мере того, что происходит вокруг: никакой рыбы, девочка ходила босиком, любила читать сказки – и бинго.

– Русалки, – прошептала себе под нос Элиза, попивая виноградный сок.

– Мона! – со всевозможной строгостью крикнул отец семейства, подтерев свои страшные усы тканной салфеткой. – Убери грязную посуду, – провёл свою руку чуть ниже её спины.

– Мона, – обратился к ней Симон, – подотрите подо мною, – указал глазами на лужу.

Бедная служанка никак не успевала за приказами своих «хозяев», отчего спешила.

– Моночка, – позвала к себе прислугу «мама», – будь добра: подлей мне сок.

Взяв кувшин в свою трясущуюся руку, девушку поднесла её к стакану, но отвлёкшись на пса, виляющего хвостом около её ног, уронила, разбив не только его, но и тарелку женщины.

– Мона! – озлобленный Симон резко встал. – Не учат тебя ничему мои слова! – взял её за волосы, приподняв вверх, отчего она запищала, и стал отводить куда-то в неизвестном направлении.

– Постой! – выкрикнула с места Элиза. – Оставь её, – встав, подбежала к нему, разъярённо несущему девушку, – ей же больно.

– Мне тоже больно, – остановился парень, откинув девушку на пол, и, подойдя к столу, вытер своё лицо тканной салфеткой, – поэтому я пойду отдыхать, – пошёл в сторону лестницы, обиженно топая.

Обеспокоенная Элиза опустилась на пол к девушке и стала осматривать её бесившее ещё утром лицо, чуть сверкающее от слёз и крови, стекающей из пробитого об пол лба. Она, подбежав и взяв полотенце со своей стула, стала вытирать служанке лицо, хотя так отмахивалась и не давала трогать её.

– Она не останавливается, – наблюдала за струёй крови Элиза.

– Аптечка, – наконец открыла своё лицо служанка, – наверху в ванной.

– Ребекка, – «папа» подошёл ближе, – оно тебе не нужно, – протянул руку, дабы дочь встала с колен.

– Симон ранил её, – провела указательным пальцем, собрав кровь со лба, и уткнула её в лицо мужчине.

– Это глупость! – крикнул он, поправляя свой халат.

– Оставь их, – подойдя, стала отводить «папу» «мама», – ей же нужно всё– таки кого-то спасать, – и увела в сторону веранды.

Ухватив Мону за руку, девушка приподняла её с пола и повела хромающую на второй этаж, где располагалась ванная с медикаментами. Такое понятие как «спасать кого-то» казалось глупостью для семьи, живущей здесь. Проходя эти старые коридоры, стены звучали слишком пусто, а порой в них можно было услышать струи чего-то манящего и завораживающего.

– Что за звуки? – спрашивала Элиза у Моны.

– Звуки? – посмеивалась она. – Это не звуки, а гипноз.

– Гипноз?

– Да, – покашляла, чуть оставив кровь на ковре, через который мы проходили, – поэтому не вслушивайтесь.

– Как не вслушиваться, если кругом тишина? – удивлённо посмотрела на служанку.

– Напевайте себе что-нибудь под нос.

Тогда она напела Элизе какую– то старую детскую колыбельную на незнакомом ей языке, отчего с трудом могла повторять за девушкой, а лишь проговаривала концы фраз. Эта летающая пыльная песня сочилась в стены «замка» и будто блокировала его «гипноз», успокаивая и возвращаю куда-то назад, когда «мама» Элизы так же читала ей, а бывало, пела.

– О чём эта песня?

– О рыбе, плывущей в гуще воды, но только на поверхности, – повернули в сторону ванной, – а затем она погружается глубже и жалеет о том, что не делала этого раньше из-за страха, – дверь распахнулась – и через панорамные окна на девушек упали лучи утреннего солнца.

Элизу удивляло не столько то, что служанка стала живо разговаривать с ней, а то, как из «злобного робота» она превращалась в простую жертву обстоятельств.

– Нужно обработать? – наивно спросила девушка у служанки.

– Я сама, – ухватилась за коробочку с бинтами и стала перебирать её содержимое.

Пройдя по полу всей ванной и пересчитав её плитки, Элиза остановилась у огромного окна, которое выходила на пустой из-за осени пляж. Он был пустой и пасмурный, приводящий в состояние тоски. Как– то она приметила дедушку, гуляющего в одиночестве, и придумывала в своей голове сценарии, где он, ещё молодой, приезжает в этот город, но по какой-то причине остаётся тут на всю жизнь, а затем вовсе влюбляется и решает гулять по пляжу здесь до самой смерти, ведь здесь умерла его любимая.

– Романтично, – произнесла служанка с заклеенным лбом, подойдя к девушке.

– Он одинок, – с досадой ответила Элиза.

– Все мы в какой-то степени одиноки, ведь, в конце концов, мы остаёмся наедине с собой.

– Верно, – кивала девушка, – люди уходят и приходят.

– Я так рада, что Вы приехали.

– Ты забыла моё имя?

– Элиза.

Без сожаления в глазах и дрожи в пальцах

Мы знали, сколько звёзд в солнечно системе, научились решать квадратные уравнения, повторили второй закон Ньютона, но так и не поняли, за что наши родители отдают столько денег на налоги и ездят по грязным дорогам.

В шесть лет я думала, что наш маленький серый городок окутан теми самыми нитями, не дающими выехать за полосу между территорией-соседом и нашей, но дело было в деньгах. Отец приходил домой с зарплатой, затем половину спускал на покер, а другую – на нас – в такие моменты хочется верить, что он был настолько не здоров, что ему не хватало сил и купюр, чтобы расплатиться с нами. Чаши весов, что он использовал, когда на его карту поступали деньги, почему-то недолго качались, а затем останавливались на одном уровне.

Когда у него появилась любовница, вероятно, она тоже, как и я в шестом классе, расстроилась, узнав, что нам с ней оставалось по четверти отцовской зарплаты, а ту самую половину он всё же спускал на глупые фишки. С возрастом всё становится проще: отец оказывается банальным лгуном, мать – его верной игрушкой и служанкой, Арнольду просто не повезло, ведь он не такой, как все, а я каждый день боялась быть похожей на мужчину, забиравшего меня со школы до десяти лет.

Когда Вильгельму стало лучше и он не нуждался в каждодневном наблюдении врачей, я каждое воскресенье встречалась с ним, в отличие от меня, яро любившим географию и шахматы, на втором этаже небольшого дома его семьи. Если бы вы не видели его лицо, то подумали, что я тусуюсь со стариком, но этому деду на момент нашего знакомства было около пятнадцати.

Тогда, в тринадцать лет, я не понимала его маму, думая, что она втайне ненавидит своего сына за то, что он настолько сильно болен и не даёт ей жить полноценной жизнью, но затем я стала понимать, что её жизнь переставала быть такой без него или с таким, но опечаленным из-за расставания с очередной подругой. И в свои шестнадцать, пока мы валялись в его комнате, разглядывая на потолке приклеенные звёздочки, светившиеся в темноте, я не было удивлена тому, как она порой заглядывает в комнату Вильгельма, чуть улыбаясь. Его мама привыкала к моему каждонедельному приходу с пачкой крекеров в форме рыбы, ведь он их обожал, а я к её строгому выражению лица.

За все четыре года, пока я, пробегая пару километров от своего дома к их, отсиживала своё законное место у него на кресле за игрой в шахматы, видела папу Вильгельма лишь десяток. И кажется, я всё поняла, увидев глаза его родителей и сравнив их: отцовские карие, материнские зелёные и голубые, в которые я внимательно вглядывалась, пока Вильгельм в первое воскресенье октября решал сделать ход.

– У тебя есть детские фотографии? – спрашивала я, перешагивая его круглую фигурку на доске.

– У кого-то их нет? – посмеялся.

– У кого-то их нет, – утвердительно отвечала я.

– Ты что-то хочешь узнать? – спросил Вильгельм, сбивая три мои шахматы подряд.

– Как?

– Десять лет игры в шахматы, – откладывал их в свою сторону.

– Тебя отец учил?

– Нет, – забрал ещё одну.

– Вы не близки? – мой ход.

– Нет, – очередная в его кучу круглых фигурок. – Ты проигрываешь, потому что отвлекаешься, – строго сказал Вильгельм, твёрдо уложив свою шашку на доску.

Комната моего друга была полностью увешана различными снимками со всего света, контурными картами с пометками, а над дверью висели огромные часы размером с его голову: видимо, сначала он поглядывал на крестики, нарисованные на огромных листках бумаги, затем переключался на стрелки часов и сожалел о том, что время идёт, а он уже девятнадцатый год сидит в клетке под названием «диагноз».

– Почему ты спрашиваешь? – невзначай спросил Вильгельм, перепрыгивая последнюю мою фигурку.

– Потому что ты хорошо играешь, – ответила я.

– Я про твои вопросы об отце, – вставал он, держась за трость, перекладывая палец за пальцем.

– Наблюдения, – рука Вильгельма соскользнула, и я резко повела руку в его сторону.

– Я же тебе не поддаюсь, – сказал он, ухватившись за кресло, на котором сидел последние пару часов. – Какие наблюдения? – Вильгельм продолжил опрос.

– Глаза, – выкатила свои на него, – они разные.

– У меня голубые, – прихрамывая, прошёлся к диванчику посреди его большой комнаты, – у мамы – зелёные, – уложил трость около него, – а у отца – карие.

– Я не уверена насчёт отца, – смущённо встала и я.

– Потому что он появляется здесь не каждое воскресенье?

– Потому что он не живёт с вами? – уселась рядом с ним.

– Живёт, – усмехнулся, – но постоянно работает.

– Порой мне кажется, что всё вокруг крутится вокруг денег, – я хотела перевести тему, нежели заставлять Вильгельма волноваться по поводу отца.

– Мы учимся, чтобы зарабатывать и зарабатываем, чтобы учиться.

– И есть, – я ухватилась за пачку крекеров, лежавших в углу дивана.

– Это уже потребность, – взял пару из упаковки, – как и моё лечение, если его можно так назвать.

– А как ещё?

– Поддержание жизни.

– Но ты же не похож на больного, – удивлённо посмотрела я на Вильгельма, хрустящего рыбками во рту.