– Верь мне
– Или большее, – сказал второй Люк, из-за чего они оба расхохотались.
Я села рядом с Норой, которая, как мне казалось, понимала меня больше всех, но в то же время отталкивала своим внезапным интересом ко мне. Каждый раз, когда ребята задавали мне вопросы, то она проверяла моё выражение лица, а также дрожащую стопу.
– Так это вы, – начала говорить, видимо, девушка Леви Джульетта, – с этим вашим клубом «нетронутых» промышляете своими странными шутками? – небрежно ковыряя тарелку, спросила она.
– «Непонятых», – поправила я.
– Но вы же всё– таки не тронуты, – сказал один из близнецов, которых я не отличала друг от друга, и они снова оба рассмеялись.
– Это вы ей волосы подожгли, – сказал «главарь», моментом улыбнувшись.
– Отлично сохранились, – заметила я, перестав пить свой пакетированный сок.
– За месяц и деньги и не такое отрастёт, – сказала Нора, утерев нос своей подруге.
– Отлично сработали, – сказал Леви, – настолько, что вся школа думает, что она спалила их, подкуривая сигарету.
– Мы не обижаемся, – сказала Нора, – нужно уметь прощать всех вокруг, – положила руку мне на спину.
– Так это вы, – я отпила сок из трубочки, – обижаете Арнольда?
– Арнольда? – вспоминая мальчиков, которых они когда-либо обежали, спрашивал у самого себя главный. – Того самого, что лезет под мяч? – посмеялся.
– Вышибала, – близнецы рассмеялись.
– Это твой брат? – спросила Нора.
– Нет, – тогда мне стало стыдно, – один мой хороший маленький друг, – сжала губы.
– Он сам под мяч лезет, – сказала Джульетта. – Болван.
– Мы можем его больше не трогать, если он так важен для твоего паззла, – сказал Леви, доедая свой обед в виде сырных палочек.
– Паззла? – не поняла я.
– Метафора, – сказал один из близнецов.
– Баскетболисты знают метафоры? – сыграла удивление я. – А я уж думала, что вам все мозги отбили, – однояйцевые рассмеялись.
– Заодно и школу посещают, – подметила Нора.
– Элиза, – обратилась ко мне Джульетта, – завтра у Леви День рождения – и мы собираемся в нашем театральном зале, а наша пара друзей не может прийти.
– Составишь компанию? – спросила смазливый Леви, откусывая очередную палочку.
За всей красивой обложкой и ненавистной критикой скрывалось что-то похожее на дружбу: похотливые усмешки со стороны походили на радостный смех, те самые махи руками теперь казались проявлением любви, а вся компания переставала быть «никчёмной», как и я сама в своих глазах. Эти взгляды то ли зависти, то ли озлобленного сожаления моих старых друзей, направленные на меня, сидящую на тем столиком, как мне казалось, теперь съедали меня так же, как люди в коридорах.
– «Составишь компанию?», – рассказывала я Вильгельму, с которым мы направлялись играть в баскетбол каждый первый вторник месяца до наступления и после конца зимы. – А я отвечаю: «Хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах».
Мы проезжали по тем самым дорогам вечером вокруг жилых домов, по которым ещё днём разъезжали машины, в поисках нашей излюбленной площадки для того, чтобы мой друг в очередной раз учил меня закидывать мяч в корзинку.
– Думаешь, они поняли? – посмеивался Вильгельм, чьи колени были укрыты пледом, дабы не замёрзли.
– Один из них использовал метафору, – я забежала на бордюр, желая пройтись прямо по нему, пока мой товарищ ехал рядом.
– Это не показатель ума, – убирал свои отросшие волосы с лица, развевающиеся по осеннему ветру, – а вот ты глупая.
– Почему? – чуть не упала я.
– Может, друзья и не бьют, но они также и не бросают друг друга при первой возможности.
– Считаешь меня плохой подругой?
– Ещё нет, – уставал крутить руками колёса, – но если пойдёшь с ними, то – да.
Проезжая по колёсам, короткие брюки Вильгельма, купленные на него тринадцатилетнего, обмокали в грязной воде, затем она стекала в его маловатые ботинки, а бывало, что капли достигали и подбородка, на котором виднелась юношеская щетина. Только куртка была ему на вырост и вселяла надежды на хоть какую– то старость, в которую он не верил.
«Повторить чей-то успех» звучало так же, как и «стать другим человеком и пройтись по протоптанной дорожке». Для Вильгельма это было трагедией: он был лучшим среди лучших инвалидов– баскетболистов, но никогда бы и близко не смог подъехать к званию того самого, на кого ровнялся, потому, что делал это на коляске.
– Всегда ты так, – сказала я, наконец перейдя на дорогу.
– Как?
– Против того, чтобы я любила кого-то больше, – мы заехали на территорию площадки с кольцом.
– Больше, чем меня?
Кто-то хотел стать поваром, кто-то – машинистом поезда, кому-то предначертано быть бизнесменом – мы все на кого-то ровняемся: вдохновляемся, беря пример из мультфильма в детстве, развиваемся, прося маму отдать нас на полюбившийся вами кружок, и разочаровываемся, когда остаёмся обманутыми. У доставшего между ног мяч Вильгельма тоже наверняка были планы, помимо баскетбола, в котором он также был «разочарован», но умалчивал о них: может, потому, что они были чересчур глупыми и дотягивали до старости, или потому, что в них ходила вечная я и невечный он.
– Просто «больше», – сказала я, схватив мяч, который мне Вильгельм бросил.
– Ты о том, что мы стали реже разговаривать из-за твоих друзей, или о том, что некоторые наши воскресенья срываются из-за них? – наблюдал за тем, как я кидаю мяч – я промахнулась. – Неправильно держишь руки, – метнулся за ним.
– Ты не один такой на свете, Вильгельм, – недовольно сказала я. – Я стараюсь быть с тобой, но не могу разорваться, – схватила брошенный мне мяч.
– Все вы так, – шмыгнул носом он, образно показывая, как мне стоит его бросить, – недодрузья, убегающие от человека при виде кресла, – я попала в кольцо, из-за чего Вильгельм захлопал улыбнувшись, – родители, считающие, как мне лучше жить, и бросающие, когда им вздумается: я же их не догоню.
Иметь отца, как у моего друга, было тем, что многие не ценят и считают за что-то неблизкое и наигранное, но он жил, работал и возвращался ради Вильгельма.
– Ты о своём папе? – побежала я за мячом.
– Не называй его так, – грубо ответил мне он.
– Это потому, что его семя не участвовало в твоём оплодотворении? – посмеялась, снова обыграв кольцо.
– Ты ничего не знаешь, – строго ответил Вильгельм.
Тогда на пару пар секунд я стала тем самым критиком, судящим людей по двадцатисекундному ролику, о чём вскоре пожалела.
– А может, это ты ничего не знаешь? – отвлеклась от мяча.
– Не нужно лезть в мою семью, Элиза, пока у тебя в своей бардак! – крикнул он, оглушив меня на пару секунд.
– Только мой отец ушёл от меня, и я молчу, а ты со своим любящим живёшь в одном доме и медленно его убиваешь, – остановилась я. – А того самого человека, который убежал от тебя, ты называешь «папой».
– Я думал, что тебе не нужно быть на моём месте, чтобы меня понять, – отчаянно сказал Вильгельм.
– А я думаю, что тебе нужно больше, чем одна подруга, за которую ты держишься, чтобы отпустить меня, – сказала я.
В шахматах у Вильгельма было всегда одно правило: если он проигрывал или выигрывал, то делал это без лишнего пафоса и банальной фразы «а как же так?». И сейчас, когда мы оба остались в глупом и проигрышном положении, он один молча укатился в сторону дома, пока я всё так же стояла с дрожащими коленями посреди вечернего поля рядом с фонарями, вокруг которого летали мотыльки.
После неудачной прогулки, забежав домой и ринувшись в постель, я залегла на самое дно, но уже не пыльного облака, а отчаяния и сожаления. Тогда я впервые поблагодарила свой сотовый за новые технологии, но, позвонив по домашнему номеру Вильгельма, в трубке услышала жалкий и долгий гудок, звеневший в моей памяти ещё пару ночей, а на следующий день перед школой я вовсе прибежала по его адресу и постучала в знакомую воскресную дверь, но в ответ получила ничего.
Тогда я поняла, что с того нашего последнего дня у меня остался лишь мяч с подписью его любимого спортсмена. И сколько бы я не ходила, он останется у меня до тех пор, пока Вильгельм сам не захочет его забрать и сказать: «Давай представим, что мы снова в больнице и начнём всё сначала».
«Мама?»
Пролетающие брюхом вниз чайка, орущие на всю округу, которые были редкостью для здешних мест, двигались над домом жуткой семьи Клаусенов в сторону маяка, предупреждая их о скорой непогоде, а затем вовсе опустились на один уровень с окном Элизы, наблюдающей за водой, уходящей всё дальше и дальше.
Если бы все наши кошмары были реальностью, то всё, чего бы мы хотели, – проснуться с потом, стекающим по лицу и забыться об этом ужасающем сне. Глядя на вечно проходящих мимо жителей, эти солёные капли всё так же, как и ночью, опускались сначала по губам девушки, а затем по подбородку, хотя на улице царил холод.
– У тебя жар? – спросил Симон, снова вбежавший в комнату со скакалкой. – Дай потрогаю, – подошёл ближе и приложил свою горячую руку ко лбу. – Да ты же больна! – крикнул он, выпучив глаза.
– Больна? – спросила шатающаяся Элиза.
– Посмотри на себя, – ухватился обеими руками за лицо «сестры», – ты будто бы всю ночь не спала.
Истерзанное лицо матери, всплывающее в голове Элизы последние десять часов, только и делало, что преследовало её, пока та стояла перед окном, наблюдая за морем, гуляла по звенящим коридорам, разглядывая старые фотографии на стенах, заходила в ту самую кухню, чтобы попить, и наливала воду до нужного ей объёма.
– Мона! – злобно крикнул Симон.
Дом был не был оборудован скрипящими балками, но звукоизоляция кричала о том, что всех и всё здесь нужно слышать: звуки заплетающихся пят слышались с первого этажа дома.
– Да, Симон? – спросила, вздыхая, она.
– Мне нужно отлучиться по работе, – пропихнул меня вперёд, – позаботьтесь о моей болеющей сестре.
– Хорошо, Симон, – ответила она.
Недоважный «брат» Элизы протёр свои лакированные туфли и, чуть толкнув стоящую посреди детской Мону, прошёлся к выходу, захлопнув за собой дверь.
– На работу? – спросила Элиза, оперев себя о стену около окна.
– Да, – подошла ближе, – у младшего Клаусена дела, – осмотрела девушку.
– Чем он занимается?
Оставив без ответа свою хозяйку, Мона выбежала из комнаты в другую за градусником, пока Элиза, чья картинка в глазах помутнела, еле-еле держалась на ногах.
– Садись, – служанка зашла обратно.
– Чем? – присев, снова поинтересовалась девушка.
– Мне нельзя разглашать, – грубо ответила Мона.
– Вчера ты была готова рассказать мне больше, – с недоумением сказала Элиза, держа градусник под рукой.
– Нужно было засунуть его тебе в рот, – недовольно ответила служанка, глядя на всё вокруг, помимо лица девушки, – чтобы ты не болтала лишнего.
– Лишнего? – вся в поте спросила Элиза.
– Я не должна себя так вести, – отвернулась от девушки, посмотрев на часы.
– Как «так»? – опустилась в положение лёжа.
– Как ты, – ответила Мона, – ведь в тебя не пытаются впихнуть больше, чем ты заслуживаешь, – повернулась обратно и взглянула на девушку. – Я должна была быть на твоём месте, – тыкала в себя указательным пальцем.
– На моём? – прикрывая глаза, спросила Элиза.
– Меня поймали на ошибке, – присела рядом с ней, – все мы на них прокалываемся, а затем драим полы и «моем пятки всему дому», – обернувшись, посмотрела на заснувшую в бреду девушку. – Элиза? – начала дёргать её. – Ты спишь? – достала градусник.
Когда мы находимся на улице, то температура на два градуса выше, чем вчера, кажется нам не такой существенной, как для нашего тела, страдающего от боли и недомогания. Идеальной считают «тридцать шесть и шесть», а смертельной – «сорок один», но для большинства «тридцать восемь» кажется невыносимой и запредельно мучительной.
«Тридцать семь и три» звучало в голове девушки, проснувшейся от пищащего скрипа в голове, отчего она схватилась за покрасневшие уши и прокричала звонко: «А-а-а!»
– Элиза! – удивлённо прокричала «мама», сидящая около лежащей и укутанной в одеяло «дочери». – Тебе плохо?
– Нет, – кинула дикий взгляд на женщину, убрав мокрую тряпку со своего лица. – Где Мона?
– Моет посуду, – поглаживала её ноги, укрытые одеялом.
– А Симон?
– Пришёл на обед и побежал обратно.
– Кем он работает?
– У него свой маяк.
– Маяк? – удивилась охрипшая Элиза.
– У каждого свои предпочтения, – посмотрела на часы на руке. – Какие планы у тебя?
– У меня?
– Ты посмотрела весь мир, а сейчас лежишь больная в постели. Что дальше?
– Что дальше? – тихо спросила Элиза, прикрывая своё лицо одеялом.
– Ты не можешь быть вечным ребёнком. Симону тоже нужно свыкнуться с тем, что тебе не тринадцать.
– Мне не тринадцать, – залегла на дно кровати, спрятавшись там и изображая плач.
– Ты убегаешь? – сняла с лица «дочери» одеяло.
– Я думала об этом, – жалостно посмотрела на «маму». – в крайнем городе, когда была на похоронах. Что-то кажется таким невообразимым, а потом кто-то кричит о конце свете или сам умирает по своей же ошибке.
– И на чём ты остановилась? – подталкивала к ответу Элизу.
– Как на чём-то остановиться, если и подумать страшно? – приподнялась, кинув свой уставший взгляд на ожидающую чего-то «маму». – Я не знаю, – покрутила головой в право-лево, – только думаю о том, сколько всего пропустила и могу пропустить, если выберу что-то не стоящее того.
– Я думаю, мы похожи, – положила руку Элизе на плечо. – Когда мне быть пять лет и мы всей большой семьёй жили в этом городке, я мечтала отсюда уехать, не говоря уже о том, чтобы посмотреть весь мир, – убрала. – Мои родители не могли себе позволить уплыть отсюда – в таких случаях ты начинаешь думать, что жизнь есть везде, помимо твоего дома. Я завидовала всем, кто после школы уезжал и поступал то на юристов, то на банкиров, то на врачей, а затем вырывался в гущу событий, – смотрела в окно, наблюдая за отплывавшей водой, – а ты хочешь быть никем, лишь бы сбежать. Но затем отец с братьями уплыл, оставив нелепые обещания вернуться, а я единственная осталась с болеющей матерью и обещала, что никуда никогда не уеду, – глянула на снова заснувшую Элизу, – и осталась никем без мечты, – встала, подоткнув одеяло «дочери» и вышла.
Что-то двигало этой погодой: порывы ветра чуть ли не выбивающие окна, спрятавшиеся по домам люди, недовольный лай знакомой Элизе собаки и кричащая гроза. Проснувшись поздним вечером, девушка почувствовала мерзкий и тяжёлый мороз, пробегающий по пальцам её ног, а затем поняла, что эта холодная слизь, стекая вниз, увеличивается в объёме. Голова Элизы поднялась и наблюдала за картиной у конца кровати: пёс, которого, как она думала, знает, облизывал её стопы, побуждая встать.
– Фу! – крикнула она. – Лукас! – собака отозвалась, кинувшись на девушку. – Это ты? – привстала и, оттолкнув пса, уселась на край, свесила свои пальчики ног, которые снова почувствовали холод, но уже от совсем морозного пола. – Чего ты хочешь? – схватив в руки фонарик, что лежал на тумбе около кровати, босиком побежав за собакой, Элиза очутилась в кромешной темноте коридоров. – Они спят? – шёпотом спросила у собаки девушка. – Спят, – на цыпочках начала спускать по лестнице.
Пустой дом. Завывания ветра и глухая тишина, нарушенная шорканьем лап Лукаса по полу. Гроза, пугающая его ещё сильнее, отчего он забывал гавкать. Закрытая дверь на кухню, на которую указывал пёс, скребя по ней лапами.
– Туда? – спросила Элиза, ухватившись за ручку. – Ты хочешь пить? – посмотрела на полную водой миску. – Нет? – тихо открыла дверь. – Кажется, я схожу с ума, Лукас, – захотела включить свет. – Электричество не работает?
Луч фонарика в руках у Элизы упал на морду пса, совсем мохнатого и будто вспотевшего: он желал пойти дальше, но никак не мог объяснить девушке, как открыть дверцы шкафа с посудой и найти там дыру, через которую нужно пролезть, дабы оказаться в «том самом» месте, кроющем свои секреты.
– Лукас, я не понимаю, – послышались звуки шагов, доносившееся со второго этажа, из-за чего пёс волнительно стал метаться у огромного шкафа, чьи двери надо было открыть. – Кто-то идёт, – испуганно понеслась к нему и, выключив фонарик, залезла в пропасть внизу над полками с посудой, куда можно было сесть. – Ко мне, Лукас, – удержавшись за будто специально сделанные в шкафу выемки в дверцах, закрыла их и стала слушать.
Кто-то, по всей видимости, со свечой, свет которой выбивался через щель и падал на глаза девушки, зашёл на кухню и включил кран, как вдруг снова послышался скрип дверь. Взглянув на глаза пса, чуть подсвеченные, Элиза поняла, что происходящее волнует Лукаса не меньше, чем её, а его желание пройти дальше, чем стену, в которую они упирались, казалась ей собачьей глупостью.
– Я же тебе говорила! – послышался знакомый, но уже больной голос «мамы».
– Извините, хозяйка, – Элиза сразу узнала монотонность Моны.
– Думаешь, что я не замечаю, как ты себя ведёшь? – рассерженно ударила её по щеке. – Думаешь, что все вокруг дураки?
– Нет, – опечаленно ответила служанка.
– Может, все вокруг и дураки, но я далеко не дура, – понизила тон, боясь разбудить мужа. – Значит так, – стала блуждать по кухне, – я отпускала тебя с ней не для «дружбы», а для утех Симона, – взяла ключ, лежавший где-то рядом со шкафом с посудой. – Ещё одно взаимодействие – и ты действительно выпьешь это пойло!
Звуки шарканий тапочками послышались совсем рядом, отчего сердце Элизы опустилось на уровень ниже пяток, а его стуки были слышны больше, чем голос Моны, яро извиняющейся за содеянное. Прижав морду собаки к себе и готовясь к расплате за то, что находится там, где находиться ей нельзя, она услышала ключ, закрывающий дверцы этого шкафа.
– Я вас поняла.
– То-то хорошо, – успокоившись, сказала «мама». – Тебе стоит поблагодарить меня за то, что держу тебя здесь, зная всё, – звук поставленной на стойку свечи. – Мне кажется, этой девочке стоит доверять, – вздохнув, сказала она, – и тебе здорово повезло с ней: она отлично врёт всем вокруг, – посмеялась, – и похоже, что самой себе.
– Вы хотите её оставить?
– По крайней мере, до тех пор, пока не научит меня побеждать в шахматы, а дальше всё решает наш Симон: это его игрушка, – свеча поднялась вверх. – И я думаю, что, несмотря на запреты выходить за пределы дома, я возьму её на игры завтра – пусть весь городок знает мою нынешнюю дочь!
– Но она же не вечная, – тихо произнесла Мона.
– Одна из немногих, – посмеялась. – Единственная, кого я покажу народу – все будут ликовать: привлекательная и лучшая в городе по шахматам, в отличие ото всех, кто у нас был, – открыла дверь. – Пошли уже! Чего стоишь?
Выдох. Чувство дискомфорта из-за сжимающих Элизу стен. Запах мокрой собаки и её вони изо рта. Свет от фонарика. Неонимание происходящего.
– Нужно уходить, – пыталась открыть дверцы шкафа девушка. – Это лучшая история ужасов из всех, что я видела, – посмотрела на Лукаса, скребущего лапами заднюю стенку. – Что там? – повернула фонарик и заметила маленькую дверцу, замаскированную под часть шкафа.
Еле-еле отперев её, Элиза пролезла в пространство, откуда шла длинная лестница вниз, похожая на подвальную. Вперёд девушки побежал пёс, точно забывший про неё и виляющий хвостом.
– Вот это да! – с восторгом сказала Элиза, спустившись по ступенькам и выйдя на огромную площадку высотой в десять метров высотой, наполненную огромными бочками.
Удивительно, но она была освещена: огромные лампы, видимо, работающие на солнечных батареях и включающиеся тогда, когда человек заходит внутрь, свисали с потолка. Это было необыкновенно, начиная с огромных стремянок и заканчивая тем самым завораживающим звуком, который слышался в коридорах, но теперь на полной громкости. Бочки, вероятно, наполненные напитком из винограда, растущим под домом, каменные полы и стены, а также вечный двигатель, который ещё не изобрели, давящий ягоды, – целое сказочное производство открывалось перед глазами Элизы.
– Лукас? – собаки рядом не было, из-за чего девушка запаниковала. – Ты где? – пробежалась вдоль рядов с алкоголем.
Пёс оказался под дурным влиянием пищевой привычки и, как оказалось, побежал к куче недоеденных булок, одну из которых Элиза ела в первый день: многие из них были заплесневевшие, а другие же – совсем свежие. Подойдя ближе к той самой перебивающей запах вина куче, рядом девушка нашла стопку сложенных пакетиков с разными именами на них.
– Франц, – взяла одну из них, а затем стала перебирать, – Эмма, – глаза сверкали от неожиданности, – Лиза, Роберт, Кристен… – стала перечислять, раскидывая бумажки. – Элиза, – узнала свою. – Это моя? – спросила у пса. – Моя же, – присела на каменный пол, уложив её в карман.
Что-то заставляло биться сердце девушки быстрее, а звук вокруг сделать заглушённым – знакомое со школьных лет чувство. Звук чьих– то шагов разбудил её: сюда кто-то настойчиво шёл.
– Мама? – испуганно спросила Элиза.
«Уходите все!»
Меня всегда мучала правда и утешала ложь.
Вернувшись домой, протянув свой путь через улицу разбитых фонарей, я встретила озлобленный взгляд мамы у порога. Я с глазами, упавшими в лунки от отчаяния, с дрожащими руками и мокрой от дождя головой сказала:
– Я бегала.
– Бегала? – мама переменилась в лице.
– Снова начала, – закинула куртку на вешалку. – Впервые за долгое время за что-то взялась, – кривя спину поднималась по ступенькам в комнату
– Элиза, – обратила она на себя внимание. – Я рада за тебя, – сказала, остановив меня на лестнице.
Что-то зарождалось между мамой и её новым мужчиной, про которого она, бывало, рассказывала мне в дороге. Я никогда не видела его, но хорошо представляла: в белом больничном халате, невысокого роста, с красивой бородой и большими добрыми глазами, как у отца. Тот самый проблеск в глазах, кричащий о возрождении чувств, который я видела у замученной мамы, обнадёживал меня. Порою я думала, есть ли жизнь после конца любовной истории длиною в десять лет, но мама стала тому примером – и я была молча рада за неё.
Лист календаря остановился на первой среде октября, такой же, как и вчерашний вторник или позавчерашний понедельник.
Если я и бежала, то, как и все опаздывающие школьники, на автобус или, как Форрест Гамп, чтобы почувствовать свои ноги или заткнуть пустоту внутри. Не застав никого дома у Вильгельма, я неслась вся такая же потная на свой желтый автомобиль с кучей других пахнущих подростков, но не уберегла буквально двадцать секунд для него – не успела сесть.
– Подвезти? – не так далеко от моего дома, в который я возвращалась потому, что пропустила автобус, остановилась красная машина со вчерашним Леви в пафосной куртке. – Ты слышишь? – спросил он, отъезжая назад по мере того, как я ухожу.
– Слышу, – ответила я, – но не сяду.
– Хочешь снова пропустить уроки, – посигналил, – или подкинуть проблем своей матери?
– Откуда ты знаешь, что я прогуливала? – спросила я остановившись.
– А ты забыла? – посмеялся. – Мой отец – директор школы – я знаю всё, – открыл мне дверцу своего агрегата без крышки сверху. – Так что садись.
– Тебе не холодно ездить с открытым верхом? – спросила я, сев в его машину.
– Она не выглядит так эффектно с крышей, – поднял её, – но такова воля барыни.
– С Днём рождения, – вспомнила я.
– Спасибо, – улыбнулся он.
Леви, сын директора школа, инфантильный дурачок, разъезжающий на отцовской машине и желающий окончить высшее экономическое образование, а затем работать у отца – он был из тех, у кого уже всё предначертано: в сейфе у его отца лежала зарплата Леви, в Люксембурге у них был дом, в котором будет он жить с семьёй, а на месте любой другой красавицы, как Джульетта, у Ромео будет куча запасных вариантов.
Мне кажется, что тогда мы обогнали автобус и, как я затем поняла, всё– таки сэкономили двадцать минут поездки. Такие автомобили, как у этого парня, я видела только в фильмах и передачах про автомехаников, но никогда не хотела такую: уж больно они быстрые и банальные.
– Ты должна мне, – сказал Леви, отстёгивая свой ремень безопасности.
– Что? – выходила из машины я.
– Придёшь сегодня на мой праздник в качестве отплаты, – напялил на нос свои летние очки. – Не обсуждается, – пригрозил мне указательным пальцем.
– Посмотрим, – закинула я рюкзак на плечо и пошла по знакомой уже тропинке.
Где-то в стороне у тех самых мусорных баков я снова застала своих приятелей, таких же грустных и злющих. Но я должна была обижаться на них больше, чем они – на меня, вспоминая прошлый учебный год, когда они сказали, что мстить за то, что все вокруг называют меня «принцессой», будет неоправданно глупо. Пройдя пару метров, на мою голову свалился кленовый жёлтый лист, тогда я, остановившись, подняла его и поднесла высоко к солнцу, которое, на мой взгляд, светило недостаточно ярко, а затем спрятала далеко в куртку.