– Верь мне
Самым скучным и бесполезным этапом в школе для меня были уроки, на которых я то ли спала, то ли желала заснуть. Весь день проходил бессмысленно, отвлечённо ото всех и вся, в раздумьях о том, был ли прав Вильгельм, когда говорил о том, что я плохая подруга и не должна идти на праздник Леви.
– Осторожнее! – толкнул меня парень, пока я шла по коридору, опустив глаза в пол. – Принцесса, – опустил воображаемую корону себе на голову.
Ребята из нашего клуба тоже поняли бы меня, если бы оказались на моём месте, точно так же, как и я поняла бы своего друга на коляске в тот вечер. Но та ситуация, когда в очередной раз тебя равняют с полом, отодвигает на второй план и слова Вильгельма, и злобные взгляды «непонятых».
– Во сколько? – подбежала я к Норе, сидящей под кленовым деревом и читающей книгу.
– После уроков, – удивлённо ответила она, отложив «Страсти ума» Ирвинга Стоуна. – Ты придёшь?
– Да, – сказала я, кивнув головой. – Почему ты не на поляне?
– Нельзя же вечно на ней сидеть, – почесала затылок, – скоро зима.
Скоро очередная зима. А сегодня перед школой мама снова сказала, что в пятницу мы будем смотреть «Назад в будущее», поэтому мне нужно отложить свои неважные дела – и так каждую неделю. Говорят, что вся наша жизнь – это череда удач и неудач. Но тогда почему я чувствую, что уже шестнадцать лет проживаю один и тот же день?
Что-то не хотело отпускать меня на то мероприятие с моими новыми друзьями, но я шла. И не ради тщеславного Леви, ревнующей его Джульетты, вечно смеющихся близнецов и настырной Норы, а ради того, чтобы показаться «плохой подругой» для моих «плохих друзей», заставив чувствовать их то же самое, что и я в прошлом году.
Театралы репетировали свои дурные сценки в самом конце школы, куда ходят люди только в преддверии праздников, дабы получить «отлично» по литературе без всяких знаний пьесы. Туда же со своим скромным подарком в виде потерянных летних очков именинника шла и я. Крайний раз я была там тогда, когда сама выступала играла в выдуманной нашим преподавателем сценке, в которой я играла роль жадной старухи – и у меня отлично получалось.
– Элиза! – увидела меня у порога Нора в странном колпаке, один из которых напялила и на меня. – Ещё не все пришли, – схватила за руку и потянула к сцене, на которой мы собирались праздновать: куча напитков, огромный кондитерский торт, фрукты и сладости украшали постеленный её низ.
– Почему театральный зал, а не, например, кафе? – спросила я.
– Директор сам предложил посидеть тут, – достала бокалы из своего портфеля. – Отец Леви очень любит контролировать его.
– Я здесь была пару лет назад, – осматривала я огромное помещение, обставленное декоративными элементами, – и ничего не поменялось.
– Зачем что-то менять, если ничего не рушится? – произнесла Нора, открывая шампанское.
– Надоедает, – обратила внимание на штопор в руках у подруги. – Мы без них пить будем?
– У нас ещё целый ящик, а они остались переписывать тест, – стала наливать жидкость в бокалы, – но нам с тобой это не надо: мы хитрее, – посмеялась.
– Это точно, – взяла бокал.
– Стой, – остановила она меня, – я придумала.
– Что?
– Нужно сделать фото! – ликовала Нора. – Принеси за кулисами на столе плёночный фотоаппарат Леви, пока я вожусь с тарелками, – стала расставлять их.
Истинная жизнь спектаклей всегда оставалась за занавесом: каждая слезинка, упавшая вне игры, каждая улыбка после выступления, каждая иголочки и ниточка, заживающие порванные на героях костюмах. Среди всего хлама мне удалось найти тот самый фотоаппарат, о котором говорила моя подруга – это был полароид.
– Нашла? – спросила Нора.
– Да, – ответила я и побежала к ней.
– Садись, – сказала она и, встав, взяла у меня фотоаппарат, – я тебя сфотографирую.
– Хорошо, – приняла удобную позу – и на моих глазах отразился свет.
– Готово, – сказала Нора, радостно отложив фотоаппарат, как вдруг к нам завалились все остальные, но уже, на удивление, с колпаками.
– Сфотографируй меня, – попросил один из близнецов.
– Только не улыбайся камере, – сказал второй, – она сломается, – засмеялся.
– У вас одна улыбка на двоих, – оттолкнув их друг от друга, прошла между ними Джульетта. – И не только.
– Леви, давай сделаю фото, – предложила Нора. – Возьми вон тот, – указала на фигуру на краю сцены, – манекен и обними его.
– Нашёл себе новую подружку, – сказал один из однояйцевых.
– Вот так? – «главарь», закрыв его глаза, стал сзади и вынул голову вперёд, положив на плечо.
– Жёстче, – сказала она, показав на себе удушье.
– Жёстче? – взял его за шею.
– Души, – сказала я, поедавшая банан со скатерти.
– Тебе виднее, – сказала Джульетта и села рядом, пока ребята игрались с полароидом.
– О чём ты? – спросила удивлённо я, отложив кожуру от банана в сторону.
– Ты любишь издеваться, – сказала она, взяв клубнику и откусив от неё кончик.
– С чего бы? – забрала себе одну и я.
– Все эти ваши выходки, – смотрела на меня своим съедающим взглядом. – Может, все здесь и не знают, но я догадываюсь, что ещё вы делали и за что вас не наказывали.
– Ты ненавидишь меня из-за случая с волосами?
– Вся ваша группировка пропитана ненавистью к окружающим, – сказала она, выкинув в сторону хвостик от ягоды. – Что это? Зависть?
Пока Джульетта выясняла, по какой причине «непонятые» мстили всем вокруг, по сцене, крича, бегали ребята с декоративными мечами в руках, а их смех смешивался с высоким голосом девушки Леви, чьи волосы мы подожгли недавно.
– Зависть? – уткнула это слово ей в лицо. – Это была месть, Джульетта, – кинула свой огрызок от клубники.
– За что? – ничего не понимая, спросила она.
– А ты не знаешь? – мне казалось, что она прикидывалась дурочкой.
– Нет, – вертела головой вправо-влево.
– А как же обнажённые фото Оливера, которые сейчас есть у всей школы? – слезливо поинтересовалась я.
– Те самые, что он отправлял маленькой девочке? – посмеялась она. – Не уж то ты защищаешь чрезмерную любовь к детям, Элиза?
– Любовь к детям? – всё перед глазами поплыло.
– Думаешь, что всё вокруг крутится вокруг унижений? – отпила своё шампанское. – Большинство ребят в этой школе забыли про эти фото и занимаются учёбой, чтобы сбежать отсюда.
– А как же детский велосипед Николаса?
– Тот, который он продал нам, когда Леви хотел на нём прокатиться? – она смотрела на меня, как на дуру.
– Разве? – побледнела.
– Он не рассказал вам о том, как сильно ему нужны были деньги и, видимо, не нужен был детский велосипед, который мы ему всё– таки вернули, но со сломанным сцеплением?
– Нет, – отпила немного жидкости из бокала. – А Стефана?
– Почему оборванка?
– Потому что вылила краску на твою одежду на рисовании, мстя за тот самый сломанный велосипед? – поняла я.
– Да, Элиза, – с жалостью посмотрела на меня. – Всё то, что вы делали, не имело смысла и было намного ужаснее чем то, что делали «никчёмные», – показала зайчиков указательным и средним пальцами, – мы.
– Выпьем? – подбежал покрасневший от беготни Леви, чей пот стекал по лбу.
– Да, – присела к нам мокрая Нора, разливая остатки шампанского по бокалам.
– Жаль мечи, – сказал один из близнецов, – сломались, – сел рядом со мной.
– Если бы ты не бил ими манекены, – второй, чей запах пота смешался с дорогими духами, сел в позу лягушонка, – то они бы не скривились.
Временами мой жалкий взгляд встречался с глазами Джульетты, полными гордости и немного отчаяния, отчего мне становилось стыдно за обманутую себя. Я пропадала все это четыре года, держась не за тех людей, вынуждая делать себя ужасные вещи, заставляя врать и делать всех вокруг дураками.
– За всё самое светлое и важное в твоей жизни, Леви, – подняла бокал Нора.
– За нас, – сказала Джульетта – и мы под громкие овации и смех чокнулись бокалами.
– А торт? – вспомнил один из близнецов.
– Точно, – вскочила моя подруга, пока мы допивали алкоголь. – Нужны свечи, – вытащила семнадцать запакованных с крепкими фитилями.
– Это те самые, о которых ты говорил? – удивлённо спросила Джульетта.
– Да, – ответил «главный».
– Что за они? – наконец заговорила я.
– Мама привезла из Германии, – почесал подбородок. – Они горят по двадцать часов – отличная выдержка.
– Интересно, из чего они сделаны, – сказал кто-то, чей голос я уже не могла распознать: мой разум покрывался туманом.
Медленно, но верно меня тянуло в сон или дурманило от вишнёвого запаха свечей: я опускалась всё ближе и ближе головой к полу, облокотившись локтями, а во время того, как воздух изо рта Леви подул в мою сторону, мне вовсе было тяжело не быть притянутой вниз, но тогда было легче отпустить, чем держать.
Быть опоенным хорошим алкоголем было не настолько обидно, сколько если бы я пришла на дешёвый День рождения к богатому парню, но есть вещи, которые я не могла простить: подмешанный порошок в мой бокал, который опустился на его самое дно, пока я бегала за полароидом. Люди, которых я считала друзьями целый день, оказались не лучше ребят, которых я считала таковыми на протяжении шести лет нашей регулярной и жестокой мести, но на деле узнала только сегодня.
Тут я задумалась о ценности дружбы, о её проекции на людей и вечном доверии. Может, этого романтизированного понятия не существует? А когда мы говорим о чём-то высшем и приятном, то имеем в виду привязанность, доказанную временем? Или как же нам всем объяснить её болезненный по нашей вине конец?
Под выхлопом хлопушки я открыла свои большие глаза, будто наполненные жгучим перцем, из-за которого всё вокруг расплывалось, а ребята, с которыми я проводила вечер, совсем не были видны. Внезапно я почувствовала верёвку, на которой вешу – канат для спектаклей с элементами полёта – я играла роль, по всей видимости, белки-летяги без возможности опуститься на пол, который был в метре от моих ног. На моей голове разместился милый клоунский парик, одежда промокла и пахла шампанским, а лицо, как я затем узнала, было разрисовано маркерами. Утишало лишь одно – теперь я была цирковой артисткой с красным круглым носом, а не чем-то похабным, хотя брюк на мне также не было.
Ослепив меня ещё больше, в мои глаза прилетела вспышка от фотоаппарата – меня запечатлели – этот снимок смело можно было назвать «после одного выпитого бокала». Тогда-то я и поняла, зачем они брызнули мне в лицо перцовым баллончиком и лишили возможности видеть их стыдливые глаза. С этой возможностью я потеряла и способность чётко говорить, и полноценно двигаться своим отёкшим телом.
– Торт остался, – ехидно сказала Нора и побежала за ним.
– Может, хватит, – послышался знакомый мне голос Джульетты. – Мы сделали снимок, раскидали её вещи и замели свои следы – пошлите! – настаивала она.
– Я хочу сделать это, – сказал Леви, а на фоне его голоса я слышала смех близнецов.
Вкус сливок и запах свежевыпеченного бисквита, которые мне было бы жалко размазывать, оказались у меня на лице, стерев весь грим.
– Лучше бы ты говорила правду, а не врала, сидя с нами в кабинете директора, Элиза, – сказала Нора.
– Теперь ты ничего не докажешь, – со смехом сказал один из одинаковых.
– За что? – спросила я с заплетающимся языком.
– Ты сама села в эту машину, – сказал Леви и повторно вмазал тортом в моё лицо.
– Последние штрихи, – сказала моя «подруга» и снова достала полароид. – Становись около неё – я сфотографирую вас, как с манекеном.
– Это лишнее, – ринулась к Норе Джульетта, отбирая фотоаппарат.
– Тебе же жаль свои волосы? – спросил у неё именинник. – То, что мы сделали, не сравнится с твоей жжёной кожей головы.
Тогда я почувствовала горячее тело рядом – это был Леви, взявший сначала меня за талию, а затем, потрогав область груди, закрыл мои глаза и вынул голову за мою фигуру для фото, а затем вовсе стал меня душить.
– Души! – со смехом крикнула Нора.
– Бред, – со вздохом сказала Джульетта и отвела своего парня от меня. – Уходим: времени мало.
Как оказалось, весь мой день был сплошной ложью, высосанной из среднего пальца руки: никакого Дня рождения сегодня у этого парня не было, на поляне они не лежали потому, что готовились к «празднику», а директор и в помине не знал, что театральный зал занят нами.
– Отрезай, – сказал второй близнец.
И тогда я упала на холодный пол, чуть ослеплённая и обессиленная, пока творцы сие мероприятия забирали свои пожитки и убегали отсюда, оставляя меня как нарушительницу закона и порядка.
Чего и стоило ожидать, проснулась я на том же полу от вбежавшего внутрь директора с толпой учеников, учащихся в вечерней школе, и со своим любимым сыном, тыкающим в меня пальцем, уже чётко видящую всю картину, и кричащим о том, что видел то, как я уродую этот уже уродский зал.
– Ты видел? – со всевозможной строгостью спросил отец Леви.
– Да, папа, – кивал головой, – она вымазала меня тортом, который здесь ела, – указал на мятно на рубашке, – а затем я сразу прибежал к тебе.
– Уходите все! – чуть подумав, директор разогнал толпу, оставшись наедине со мной.
«Думаю, я найду её»
– Папа, – ответила вышедшая в белой накидке из-за угла служанка.
– Мона? – с болезненной хрипотой спросила Элиза, держась за стену, чтобы встать. – «Мама» с тобой?
– Уходим, – своим монотонным голосом сказала служанка и, отвернувшись от девушки, зашагала в сторону выхода.
– Как ты нашла меня? – спросила Элиза, побежав за девушкой. – Как? – остановилась, потянув Мону за ночнушку.
След от удара по лицу «мамой» оставил на её чуть опухшей щеке красные пятна, а слезливые капли – подсохшую солёную лужу под её глазами. Жалость, которую вызывало лицо служанки, побуждала девушку бежать отсюда всё дальше и дальше, отговаривая себя от этой чересчур идеальной жизни.
– Она бьёт тебя? – потрогала её покрасневшую половинку лица.
– Нам нельзя разговаривать, – прошептала Мона.
– Она здесь? – спросила Элиза – в ответ девушка покрутила головой влево-вправо.
– Тогда почему ты боишься? – взяла её за плечи.
– Если в доме появится свет, а она проснётся, то пойдёт играть в шахматы, – продолжала говорить шёпотом, – не обнаружит ключ, найдёт открытую сюда дверь, а здесь – и нас.
– И что? – посмеялась. – Убьёт?
– Говори тише! – прикрикнула она. – Меня, может, и убьёт, но тебя заставит выпить содержимое бочек, – выпучила глаза.
– Напоит до беспамятства? – саркастично спросила Элиза, убрав руки с плеч девушки.
– Хуже, – тихо крикнула оглянувшись.
– Ты обезумела, – сказала девушка. – Но, раз уж это так важно, нужно забрать Лукаса.
– Пахнущего мокрой псиной? – пошли туда, откуда пришли.
– Ты нас по запаху выследила?
– Тебе крупно повезло: ты заразила «маму» – она ничего не чувствует. И тогда на кухне я сразу поняла, что вы сидите в шкафу.
– Из-за Лукаса? – удивилась, нахмурив брови, Элиза.
– Шампунь, которой я тебя вымывала, и уличные ужи, по которым прыгал он – я сразу учуяла.
На месте, где пять минут назад сидела Элиза с этикеткой в руках, никого не оказалось: то ли Лукас снова испугался грозы, то ли ему не хватило булочек и он решил искать новые, то ли просто в них разочаровался.
– Почему нам нельзя разговаривать? – мы решили искать дальше.
– Ты слишком много болтаешь – нам нельзя вовсе это делать, – ответила Мона.
– Почему?
В ту ночь, когда толстая стрелка часов падала на единицу, а на улице, как в ужастиках, гремела гроза, служанка рассказала Элизе всё, что сама знала об этой семье за прошедший год её службы.
На страницах уже сожжённых книг с легендами о морском городке Карлинген вы прочтёте одну историю о маленькой девочке, дочке известного рыбака и завидного мужа Сандера Клаусена, живущего рядом с виноградной рощей в особняке, по которому весь день шагала Элиза, а раньше бегали его дети. Не такая, как все, застенчивая и вечно учившаяся Каролина, вторая женщина в семье, верила в сказки про прекрасного принца, который должен был прискакать на своём белом коне к её крыльцу и сделать предложение, но увы её жизнь была похожа на кошмар: «упиться и влюбиться до беспамятства» – то самое, с чего начинал свой каждый вечер молодой и красивый Сандер, ухаживая за приезжими девушками, а затем, не скрывая от жены, приводил пару троек домой, но никогда с ними не спал. И говорят, что с тех пор они не могли отпустить и мысли о нём, оставались с ним в этом маленьком городе, проходя всё снова и снова вокруг их особняка и поглядывая в окна.
Глаза Каролины, выглядывающей из-за двери, наблюдали за тем, как отец напаивал девушек, сидя с ними всю ночь за столом, а затем провожал их и убегал ловить рыбу до самого вечера. Но девочка постоянно ждала его, а когда он оставался дома, то слушала вечные крики своей матери о том, «как же она устала жить здесь с ним», а он в ответ уверял её, что «всё это временно – нам нужно время». Но время для чего?
Люди становились подопытными крысами для Сандера, напаивающего их алкоголем, а некоторые вовсе умирали – варил он его неправильно. Но он не был убийцей, не был ловеласом, а желал процветания в городе. И всё шло совсем не так, как он этого хотел: в ответ от получал комплименты, пустые взгляды, раскаяние в грехах и полное слепое подчинение.
Как– то ночью, встав со своей детской кровати, где спала сегодня Элиза, она прошла на ту самую кухню, застала открытой дверцу в старом шкафу для посуды и, недолго думая, пролезла в ту самую конуру, а затем вышла в сырой подвал, имеющий не такой вид, как сейчас, весь облезлый и с подтекающими трубами, из которых падали алкогольные капли. Где-то в конце помещения за огромными пахнущими баками она слышала отцовские всхлипы носом, на которые шла, разглядывая содержимое подвала с крысами – Сандер желал повеситься, стоя на табуретке и держа в руках верёвку, но разглядев перед собой свою маленькую дочь, чьи первые шаги, слова и первый поход в школу он не застал, спустился вниз и, прикрыв глаза руками, произнёс: «Я не хотел», а затем вывел девочку отсюда, заколотил ту самую щель, через которую пролезал каждую ночь, а на утро вовсе уплыл и не вернулся.
На сколько бы мучительным не было ожидание и оттого противным каждый прожитый день, мать маленькой Каролины продолжала свято верить в то, что её любимый муж, забравший собой её сыновей, вернётся – в тот год фанатики великого Сандера построили церковь, где молились вне зависимости от веры и нации, выжидая суженного. Гулять по устрашающему дому становилось страшнее тогда, когда мать Каролины не могла пережить разлуку и тяжело заболела, из-за чего ближайшие пять лет провела на койке, а перед кончиной спустилась в гараж, в котором стояла старая рыболовная лодка её мужа, с трудом залезла в неё и, заснув, больше не открывала глаза.
На тот момент Каролина отпраздновала свои законные шестнадцать в кромешном одиночестве и в тот же день отколотила те самые уже заплесневевшие доски, закрывавшие путь в подвал. Она никогда ничем так не жила, как делом отца, бросившим её: каждый вечер после школы она бегала ловить бездомных кошек и собак, пока в подвале в клетках судорожно скреблись небольшие крысы – Каролина собрала целый зоопарк, наполненный различными животными, половина из которых гибла от напитка, который она им наливала, а возле дома снова стала высаживать виноград. Тогда, кучу раз поменяв рецепт алкогольного напитка, испробовав его на десятке людей, она поняла, что все те блохастые, кого она собирала на улицах по переулкам, скорее умирают потому, что они животные, а не потому, что её напиток является ядом, но также и не каждый людской организм способен выдержать вкус этого пойла.
Жизнь Каролины проходила увлечённо и отвлечённо ото всех вокруг, уезжающих из этого места, пока Карлинген не посетил студент из соседнего города, навещавший свою бабушку. Все вокруг говорили о летних романах, но у них был осенний, заставивший Каролину впервые влюбиться, как школьницу, и жить обычной жизнью, длившейся не так долго, как она сама этого хотела – парню нужно было уплывать без обратного билета.
И говорят, что в тот самый вечер перед их крайней встречей, она снова залезла в уже убранный подвал, со слезами на глазах отлила в бутылку пол– литра волшебного напитка и пронесла через весь город к бухте, где влюблённые должны были встретиться. История рассказывает, что студент, выпив пару глотков алкоголя, к концу их долгого вечера упал в воду и утонул, пока девушка, убирая пожитки, убегала с места встречи и решила, что тогда уж лучше ему умереть, чем оставить её в Карлингене и уехать в большой город.
Спустя полгода нервного сожаления Каролина понимает, что живот, растущий не по дням, а по часам совсем не следствие пищевой привычки, а что ни на есть взрослой больной беременности, приводящей её жизнь в сплошные муки. Одни врачи твердили, что от ребёнка стоит отказываться, другие – ждать и рисковать, а третьи, молча, пожимали плечами и отправляли на аборт. Но стоя перед зеркалом и разглядывая свой живот по ночам при свете лампы, Каролина довольствовалась дерзкими пинками в бок от этого маленького мальчика, гладила его и разговаривала, как уже с родившимся. «Ты не такой», – нервно успокаивала она его.
«Услышанный Богом» Симон родился в ночь на первое января под речь короля и с виду был похож на здорового мальчишку, но на деле к семи годам ему поставили шизотепическое расстройство личности – двери в особняк Клаусенов закрылись. Сказки о русалках, которые читала ему мать Каролина, звучали в голове Симона каждый раз перед сном, после чего его мать убегала в бар и напаивала людей своим волшебным напитком, пока мозг её сына не придумал себе воображаемую сестру, которая под средством принимаемыми им препаратами утопилась в море, воображая, что она русалка.
Идя по устрашающему коридору дома семьи Клаусенов, помимо поддувающего в шею сквозняка, вы нервно услышите то, как по его стенам льётся алкоголь, а затем почувствуете его запах и останетесь здесь, пока Симон не найдёт свою воображаемую «мёртвую сестру» или сам не умрёт.
– И теперь они ищут её? – спросила Элиза у Моны, проходя очередной ряд с бочками.
– Её не существует для всех, кроме Симона, – ответила она, – но это не мешает им каждый год приводить сюда новую девушку, похожую, по его мнению, на эту восьмилетнюю девочку.
– А что случается, когда Симон понимает, что это не она? – недоумевая, спросила Элиза с приоткрытым ртом.
– Они подмешивают ей алкоголь в напиток, – вздохнула, – а затем заставляют служить до тех пор, пока следующая девушка окажется не той.
– Ты одна из них? – девушка остановилась.
– Да, – служанка также. – Меня, как и всех приезжих, хотели напоить в баре, но я одна из немногих, кто не переносит алкоголь.
– Поэтому они тебя и забрали? – послышались звуки закрывающейся двери. – Это она, – глянула Элиза на подругу.
– Бежим, – схватила её за руку и потянула за собой.
Где-то в углу огромной «винодельни» стоял огромный ящик, куда помещались все испорченные ветки винограда, – то самое места, куда подходить ближе, чем на метр, стоит с закрытым носом.
– Кто здесь? – послышался знакомый женский голос. – Мона? – рассерженно шагала вперёд, пока девушки усаживались за деревянный куб. – Ты снова за старое? – ускорила шаг.
Чувство неловкости вперемешку со страхом охватили мысли Элизы. Злобные крики, доносящиеся близко к девушкам, шаги, будто знающие, что они рядом, и собака, которая в любой момент может нас найти сама.
– Она может посмотреть сюда? – тихо спросила девушка, как вдруг её рот ладошкой закрыла служанкой, а указательный палец свободной рукой поднёсся к её губам, проговаривающим шипящее «ч– ш– ш».
«Мама» оказывалась всё ближе и ближе к ящику с пахнущим виноградом и была готова подойти к нему впритык, не страдая от неприятного и удушающего запаха.
– Лукас? – радостно спросила она. – Я опять не закрыла дверь? – посмеялась. – Вот дура! Ты наверняка снова наелся этих проклятых булок.
Звуки пса, носящегося вокруг хозяйки, доносились до ушей девушек, которые с выдохом отпустили всё то напряжение, летающее в воздухе. Звук закрывающейся двери после долгого восторга от нашедшейся собаки стал концом этого ужаса.
– Теперь нам придётся сидеть здесь до утра, – произнесла Мона, – она не ляжет и будет прислушиваться к каждому шороху, – прижала голову к стене.
– Зачем ей это? – спросила Элиза, поглядев на служанку.
– Она ненавидит, когда её обманывают без её ведома.
– Я не об этом, – покашляла. – Зачем ей приводить домой ей опаивать приезжих и приводить домой незнакомых девушек?
– А ты не понимаешь? – хихикнула. – У неё единственный сын, которого она любит бешенной любовью.
– И?
– Как ты не можешь понять?
– Она делает это ради него?
– Каролина ждала его и верила в то, что он будет здоровым, но увы, – Мона встала. – Зато она видит его счастливым только тогда, когда он смотрит на тебя.