Записки главного героя

Этот труд создан не для человека всякого. Он создан во имя его. От всего сердца и от всей души посвящаю этот труд русскому языку, живописи и жизни человеческой.

О вы, желавшие услышать песнь мою,

Вы кораблю во след отправили ладью,

Вернитесь к берегам; в открытом бурном море

Вы затеряетесь, мой след утратив вскоре…

«Божественная комедия».

Данте Алигьери.

1

Жил и был на нашем свете один человек. А может быть и не на нашем. Зависит от того, когда вы читаете эту книгу. Но когда вы бы эту книгу не читали, пишущий эти строки может вас с точностью заблаговерить, что он на самом деле жил и был.

Хоть этот человек на самом деле жил и был, но изобразить его – это задача столь непростая, как изобразить человека, которого никогда не было. Писатель должен показать весь запас опыта и ума, чтобы в самом начале рассказа не отпугнуть читателя описанием человека, которого никогда и быть не могло. С другой стороны, задача писателя состоит в том, чтобы, насколько это возможно, достоверно показать всем то, что он видел на самом деле. Потому, пожалуй, стоить начать с описания того, чего никогда не могло быть, но сделать это ради того, чтобы показать всем то, что на самом деле было.

Окажись наш главный герой в те славные времена да в мастерской, где орудует куда более великий человек, чем все короли и герцоги вместе взятые – художник, кто в очередном своем рабочем быту, разложив руку и прищурившись на уголь, на кончике его увидел бы нашего главного героя, проживающего последние часы своего безличия, и композиция для художника, в таком случае, превратилась бы в нечто, чем является кирпич для каменщика или сапог для сапожника.

Для создания великого портрета ему пришлось бы обнаружить блик из прошлого натурщика, переместить источник света для проявления необходимого сияния или взять его у людей, похожих на нашего главного героя, чтобы оно было и ясно отсвечивало из черт лица именно этого, сидящего перед ним человека.

Блика, который говорил бы о трагедии или комедии в прошлом, как ни старайся, на тот момент еще нельзя было увидеть на лице нашего главного героя. Поэтому все было обыкновенно. Грубый намек лица получил округлые черты, но оставил след первых линий. Глаза в середине по вертикали, уши сбоку, нижняя часть в треть. Нижняя черта, разделяющая треть – губы, верхняя черта – нос. Длинные черточки свисают с головы. Все контуры ятся от нежного до грубого давления на уголь.

Если одного натурщика недостаточно для того, чтобы картина состоялась, то всегда есть возможность втиснуть в пространство рядом что-то еще.

Не всегда человек на картине занимает центральное положение. Он может присутствовать как в пейзаже и натюрморте, так и в любом другом жанре живописи. Однако, случайностям не место на картине и изображение человека – это серьезное и ответственное дополнение к произведению. Будь то действие, совершаемое изображенным, его статичная форма, способ или средство его изображения, место в композиции, его взаимодействие с другими объектами на картине, его наряд, украшения и так далее: все может нести в себе дополнение к материалу в рисунке.

Наш главный герой не мог стать подобным дополнением даже под взглядом великого художника. Действия, как таковые, он совершал, но они не могли привлечь к себе и малейшего внимания. Статичная форма его была донельзя проста: он сидел перед художником с сутулой спиной, положив руки на колени, и смотрел в заднюю часть деревянного мольберта. Способ и средство его изображения были такими же, какими были всегда. Изменив место нашего главного героя в композиции, художник бы не изменил ничего, а взаимодействия с окружающим, на удивление, будто бы не было совсем. Из наряда на нашем главном герое была черная повязка на уши от ветра, которая выглядывала из длинных, белесых волос, а тело его внешним слоем было обернуто плотным, полностью черным пальто, веществом своим похожее на старый кафтан из самодельного сукна. Из под пальто выглядывал краешек воротника от рубашонки с начесом в бежево-бордовых тонах, ниже висели широкие черные брюки с невидимыми, вышитыми другой кройкой, продольными линиями вдоль всей длины. Украшений на нем не было.

Никак не удавалось зацепиться хоть за малейшую деталь в его облике, что слегка удивляло, злило и в то же время раззадоривало художника.

Хорошо. Раз так, то не стоит забывать про движение от частного к общему и обратно. На кого он был похож?

По виду его, как не удивительно, нельзя было усмотреть ни род происхождения, ни принадлежность к социальному классу, ни общественное положение. Не получал случайно вскинутый на незнакомца взгляд и наличия у него каких-либо убеждений. В свое время таких людей называли голенькими. В его стороне, внутри его окаймовки невозможно было установить ни вид деятельности, ни образ жизни, ни его отношение к себе, ни отношение к миру, ни к себе в мире.

Длина, ширина и высота нашего главного героя были среднего значения. Отметь навскидку и не промахнешься. Нужно было очертить заранее.

Так, и что по итогу? Сколько времени уже прошло. А он все сидит и смотрит в одну точку.

Так, что еще? Выдумывать? Выдумывать нельзя. Никак нельзя. Блика нет, как источник света не перемещай. Похож на всех и не похож ни на кого. Как же можно так жить? Словно мир его ни разу не касался и он к этому миру не притрагивался. В это место он ведь откуда-то пришел. Пока он шел, ему, наверняка, встречались люди и предметы. Может быть видел животных. В то место, откуда он пришел, он тоже откуда-то пришел. И так было много раз. И везде и всегда на пути он встречал людей и предметы. И может быть видел животных.

Где же они все? Где их след? Его нет. Как же изобразить то, чего нет?

Честно сказать, не нравится он мне, сам не знаю почему. Уже и желания его рисовать нет. А то нарисую его, люди посмотрят и скажут: как же так, ты человека нарисовать не сумел? Столько раз удавалось и еще как! А тут вдруг.

Людям же потом не объяснишь, что человек передо мной такой сидел. Который не предназначен для изображения. Такой человек, что незачем человеку всякому знать о нем.

Почему именно он сейчас сидит передо мной? Я не хочу, чтоб он сидел, а он сидит. Сидит. И молчит.

Если уж так, то зачем, собственно, его изображать? Почему нельзя отказать ему? Сослаться на головную боль и выпроводить его за дверь? Вряд ли он будет возмущен, скорее всего поверит на слово и молча уйдет, словно его тут никогда и не было.

2

Отказать ему нельзя, потому что отказать – признать поражение за живописью. Согласиться с тем, что есть то, чего живопись не может. Чтобы не признавать поражение, нужно, нужно его изобразить. Выдумывать нельзя. Никак нельзя.

Хорошо. Есть одно старое забытое средство. Можно самого человека на картине вовсе не изображать, но подразумевать его присутствие в ней и срисовывать с натурщика все, кроме самого натурщика.

Он будет полностью, во всем всплеске изображен на картине, но не будет и штриха от его линий.

Нужно думать. Что из него можно подразумевать? Он сутуло сидит на стуле, положив руки на колени, и смотрит в заднюю часть деревянного подрамника. Нужно его понять. Я положу руки на колени и тоже слегка ссутулюсь. Подрамник постараюсь увидеть в отражении его глаз.

На лице его, словно самый старый и опытный скульптор под названием время с той точностью, что оттачивается веками, уже третий десяток выскабливало всемирную скорбь, нанизывая её на еще сохранившиеся черты детской повинно невинной наивности.

Уголки глаз сбоку расположены ниже, чем уголки у носа. Действительно, есть в нем нечто печальное. Если уж правду говорят, что человек внешне и внутри одинаков, то этот натурщик, видимо, внешне красив.

Но его вид не вызывает чувств. Глядя ему в глаза я не чувствую напряжения в преддверии борьбы за противоположный пол. Нет во мне ни жалости к нему, ни зависти. Не будь он так сложен в изображении, я бы и не мог на него злиться. Внешность явно этому не способствовала.

Он словно подкрепляет собой обыденность. Не нужно его обвинять. Он – такое же случайное порождение, как и я. То, что происходило со мной после порождения, не моя заслуга. То, что изувечило его, не его вина. Должно бы его простить, но он не в чем не виноват.

Позади и по краям его не было текста. Ни строчки, в то время как положены быть геометрические лучи. Нужно было сызнова создавать текст и текст особый. А если уж пересечет он тексты иные, то виной тому сходство стремлений и идеалов.

Что можно сказать наверняка – он одинок, потому что не взаимодействует с окружающим. Сложно сказать, в чем причина его одиночества. Все-таки он человек и разумеется подразумевать его как и любого другого человека. Был ли он одинок вследствие мысленного протеста или сперва он получил отказ от человека всякого – в точности сказать нельзя. Но, если уж разуметь его как человека любого, то в детстве он был свят и не способен на протест. Он доверял и был наивен. Ввиду этого сперва на пути его встретилась озверевшая тетушка с метлой, что есть несхождение отверженного и отвергающих, которая и прогнала дитя с порога орфеона вместе с остатками пыли в вечное скитание.

Что же делает всякий человек, когда он изгнан от себе подобных? Он восстает против несправедливости, он борется с участью и в результате приходит к собственному компромиссу или оправданию. Всякий человек всегда проигрывает в этой борьбе и путем унижений смежается с точно такой же пылью. Или всю жизнь притворяется человеком иным. Ведь он не согласен со своей участью и готов заплатить любую цену, лишь бы находиться рядом с себе подобными.

Но этот человек будто бы не восставал против несправедливости. Не боролся с участью, из-за которой имеет отличия от тех, на кого должен быть похож вследствие одного вида. Он будто смирился и простил бы человека всякого, если бы он был виноват.

Если имеет отличия – значит имеет сходства. Если есть его воля в том, то маскирует нападение. Если его воли в том нет, то болен. Выгнать его от себе подобных – верное решение.

Но природа его создала, хоть и среди отличных. Природу интересует лишь наличие жизни в целом и ее развитие. Ее не интересуют частные случаи. Если частный случай мешает развитию жизни, то частный случай существовать не должен. Однако наш главный герой был частным случаем и существовал.

Дело в том, что этот натурщик был редкой гарантией существования жизни в любой ситуации. Природа предусмотрела случай, при котором все здоровые особи истребят друг друга и на всякий случай вдохнула жизнь в тех, часть из которых уцелеет.

Одного природа не предусмотрела. Каково это – существовать частным случаем.

Наш главный герой словно не имел в себе инстинкта, который выражается в движении к человеку всякому. Когда он вошел к художнику, он не посмотрел на него и не поздоровался. Молча сел в свою позу. Всякий человек всегда смотрит вокруг себя, потому что ему необходимо понимать, где он находится и что в этом месте происходит. Потому что ему нужно совершить соответствующие действия.

Тем не менее, он к художнику вошел. И был реальным человеком. Я не могу сейчас прикоснуться к нему и удостовериться в этом, но нужно подразумевать. Нужно соединить свои ладони и немного помять их друг об друга, словно гипс. Нужно почувствовать прикосновение той ладони, которая совершает действие и отстраниться от воздействия, которое испытывает другая рука. У него точно такая же рука. Вот я уже словно прикасаюсь к нему. И не только к руке, таким образом могу представить прикосновение к любой его части.

Мы сидим с ним ровно друг напротив друга. Положу руки обратно, на колени. Между нами деревянный мольберт, который стоит на трех опорах. Третья опора подвижна и держится на железной цепочке. На мольберт натянут холст с первыми угольными набросками. Между нами воздух. Чем дольше мы сидим, тем больше между нами воздуха, которым мы дышали. Мой воздух прикасается к нему, а его воздух прикасается ко мне. Я чувствую, что скоро между нами не останется ничего. Мне кажется, что я могу толкнуть воздух и он налетит на него.

Он вздрогнул вдруг. Алетейя! После некоторого времени его сутулая спина, словно олицетворяясь, продолжила движение к полу. Одновременно с этим руки плавно соскользнули вниз и прикоснулись локтями к коленям. Ладони поочередно обхватили башмаки и вытащили из них босые, тощие стопы. Башмаки он отставил в сторону.

И тут я понял. Время рисовать.

3

Жил и был наш главный герой в славном городе Новокузнецке. Пускай читатель не воротит взгляда своего от неприглядного и далекого городка. Пускай привык читатель вслед Воланду рассекать широкие московские проспекты или по зову Вольтера шагать в ногу с бравыми воинами по орнаментной брусчатке Парижа. Многие важные события происходят в тишине и навеки остаются в забытьи вместе с редкими свидетелями, которые и сами порой не ведают того, что некогда рядом с ними происходило нечто важное. И эта история – дань забытому подвигу и добру.

Наш главный герой, в отличии от тех, кому мы отдаем дань, никогда не совершал подвига. Ведь что это за подвиг, который ничего не изменил? Который вопреки воле своей засвидетельствовал единственный и нерушимый вещей порядок? О котором никто и ничего бы не узнал, если бы не мы? А коли мы свет на то прольем, то оно оттого другим не станет.

Обычного добра также от него было меньше, чем от человека повседневного. Потому что с человеком повсеместным он сталкивался реже должного.

Наш главный герой ничего не делал с улочками Новокузнецка. Без его участия они извивались между кирпичных строений и, оглядываясь порой, наблюдали примеры северной архитектуры, облагороженные местным населением дворики, цветущие парки и скверы, чье право быть упорно отстаивала пара огромных сталеваров, что отлили себя и навеки застыли. Благодаря им весь город свободно и рассекали многообразные улочки, которые все от мала до велика, рано или поздно сходились пощебетать у стремящихся к небу стелам, всем своим видом гордо заявлявшим Смотрите на нас. Мы есть!

4

Жил и был наш главный герой один в двухкомнатной квартире по адресу: улица Бардина, дом 15, квартира 54. Она досталась ему от еще живой бабушки, что полтора с тому года назад перебралась в другой город доживать свою без прикрас прекрасную жизнь к своей дочери и её мужу, кто и есть родители главного героя.

Точно как и слово существует только лишь на фоне, точно так же и место жития не может существовать без вида из окна. Будь вы в том теле, проснувшись после ночи без сна и взглянув за окно, вам могло показаться, что за секунду до вашего взгляда весь город был укрыт огромным слоем замокшего картона, что был резко сдернут неведомой, но заботливой рукой. Быть может той самой рукой, что в свое время вмалевала внемлющее наваяние в немую, но тем не менее великую славу наших тропинок сквозь восхитительные строки Я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть.

Пусть погибнет подъезд, но торжествует парадная – рьяно скандировал с эшафота наш главный герой необозримой толпе зевак, что занимала от края до края целую площадь, которую только он мог выдумать у себя в голове.

Он поднимался к себе на четвертый этаж столь медленно, что его сосед, забежав с завода в свои два из семи выходных или прогулочных дня за сныканой монетной заначкой, что была притаена на беленький день, что чаще нужного означало, что нужно слегка пригубить с лихвой живой и напыщенный, радужный и безоблачный день, за сныканой монетной заначкой, что была намертво пришкерена на скотч, дабы она не упала и не обламажилась под облупленной крышкой бочка мраморного толчка. Спустившись обратно к ожидавшей его у выхода слегка износившейся, случайно обитающей неподалеку когорте гаменов в сюртуках, сосед вовсе не обнаруживал за время спринтерского забега, вызывающего одышку даже при спуске по лестнице вниз, и малейшего движения в теле поднимающегося гуся, потому при встрече они порой и вопрошали Ну чего ж ты генка гусь стоишь на месте не туда не сюда под ногами путаешься под нос себе гогочешь? а ну к подвинься ишь какой широкий тут нарисовался тебя кто этакого бедненького откормил то? Гусарынька Галинка то поди ха-ха ладно топай лапками отсюдова модник пока я тебе перья то неповыщипывал. После чего удалялись сами, задеваясь об зеленые лакированные откосы деревянных дверных проемов торчащими нитками из спортивных трико и посвистывая иссохшими потресканными солеными губами после слузганой горсточки семян.

Ради справедливости нужно признать, наш главный герой, волочась ровно посредь куцего прохода, действительно мешал ходу порядочных горожан, но как им не войти в положение? Раз пред тобой в кую сторону не обрати взгляд весь горизонт усеян воспылавшими умами Парижан, разве можешь ты стоять по краю? Чтоб никому не мешать он бы с радостью ускорил свой шаг, но он доподлинно знал, если быстро наступить на ступень, то твоя радость быстро пройдет, но если ты всю жизнь несешь ногу на эту ступень, ты можешь радоваться вечно.

Однако, вы ведь то понимаете, как оно бывает. Вечно то вечно, то-то и оно и на то, что о том толковать то можно то и опосля, но а прям тут то ведь, поймите, одна нога то чуть погодя слегка подустанет, вторая повисевши то какое-то время в воздухе подзатекет, да и в животе уж то вобизор кто-то жалобно заурчит. Вот и приходилось ему исключительно то не ради себя, а ради того самого рода людского, что вновь волнуется и дребезжит по Господнее воле, что встарь сотрясает всемирный двигатель истории, переводя видавше былой эон на новый лад, чрез чур плавно, но все же возвышаться к спасению по ступеням подъезда.

Где не пройти и с две трети часа он измытарившись обнаруживал запотелыми глазами незнакомую поныне, но как будто очень близкую дверь, что чуть обгодя отдышку обличением своим провозглашалась той самой деревянной дверью из семнадцати вертикальных сверху донизу напомаженых краской цвета дерева деревянных деревяшек, что были крепко прибиты с обратной стороны к основе из дерева. Но наш опыт жизни, именуемый возрастом, нашепчет нам на ушко, что вполне всего не может быть все столь ненадежно. Вполне всего не может быть квартира ограждена от подъезда одной лишь деревянной дверцей. И наш опыт жизни не соврет. Ведь даже если кой злостный враг прорвет вдруг первый оборонительный фронт, то радость его будет на короткой ноге. Впереди его будет ждать самая настоящая, толстенная и тяжеленная, звериноадская и неповернопоражающая своей мощью, сильная и надежная дверь, запиравшаяся на приваренную железную щеколду, чей диаметр был сопоставим с диаметром человеческого запястья, кой в подмогу выступал не менее самоотверженный толстенный замок, с двумя вырывающимися в контратаку стальными стержнями, что направлялись в заранее продуманный генштабом, приваренный дополнительно к общей раме со стороны квартиры разъем.

Квартира нашего главного героя своим взглядом сверху вышрифтовывалась латинской буквой d. Входом, сквозь который он пронизывался домой, служила нижняя часть вертикально стоящей основы. Наш препарируемый кинжальным оскалом предмет исследования, очутившись там, где пинцетным скальпелем мы снимаем с него первый слой, что есть пальто, то есть на собственном пороге, после крайне редкой вылазки исключительно только лишь за хозтоварами и запасом продовольствия, чрезмерно запыхавшись являл собой крайне печалящее зрелище. Но зрители там себя не находили, потому и зрелище могло лишь растерянно распахнуть руки.

Лишь читатель чрез бумажный полупрозрачный потолок мог подглядывать за происходящим, а точнее сказать за прибывающим. Несмотря на всю кажущуюся со стороны одинокость, он не чувствовал себя таковым. Ведь посудите сами, разве одинок ты, если, чуть завидев скряжный скрип железного ключа в замочной скважине, тебя неслись со всех ног встречать комод цвета комода по левую руку с загадочной шторкой вместо дверцы на всю ширину, и невероятно обойные обои цвета обоев, что не находили себе места, что всюду радостно елозились, высовывая язык и виляя хвостом? Это еще что, а та редкостная, с виду вечно бессменная пустота, с той полнотой наполнявшая те места, что пусто там никогда и не было, так сильно любила встречать на пороге нашего главного героя, что с легкостью и невзначай своими жаркими объятиями могла задушить его.

Далее, следуя взглядом за нашей шевелящейся в судорогах лягушкой, что только что лишилась своего первого слоя и откинула первородные копыта движением лязгом лягнувшей воздух кобылы, мы пройдем по когда-то давным-давно возникшему следу часовой стрелки вдоль узкого и короткого пустовавшего прохода.

Описание фона неразвернутых действий имеет для нас куда большее значение, чем для их участника. Он лишь косвенно и нехотя касался мира и делал это только тогда, когда это было необходимо. Окружение для его мыслей было словно восклик порыва ветра для порхающей бабочки, что лишь слегка тревожил и едва-едва стрясал движение пути к конечной точке полета. Что это за конечная точка и где она находится сложно понять даже с высоты нашего взгляда, не говоря уже о понимании конечного в момент полета. Даже случайно заметив и взглянув украдкой на нас, вряд ли бы он придал этому больше значение, он бы точно не сбился с пути и продолжил играть свою роль, будто ничего не произошло, быть может он бы только слегонца привел сравнение и обратил свой мысленный взор к Богу.

Оканчивая свои несколько медленных разбродных шагов в конце коридора, что ступали в такт глубокой сопящей отдышке, он натыкался на деревянную замалеванную белой краской дверь с двумя одновременно прозрачными и зеркальными верхними четвертями, что во всю ширину разделялись огромным крестообразным импостом. Дверей, где бы они ни были, он никогда не открывал. Он брал и оказывался по ту сторону преграды. Не помнил он того и не чувствовал своей пригоршней былого холодка от стальной рукоятки, значит, стало быть, и дверь в кой момент не имела чести служить собой.

Очутившись там, где любое иное место не могло быть обязанным тем же, наш главный герой своим присутствием дополнял, а вернее создавал театральный ход сей средневековой мистерии. Местом действий являлся большой и главный зал, украшенный двумя исполинскими коврами, что висели на разных плоскостях. По самый край левой части латинской буквы «d» во всю длину стены располагался знатный и обширный старый деревянный шкаф с мелкой резьбой, посреди разделенный несколькими отдельными полками с именитыми в рамках одной семьи цветными, что находились пониже и черно-белыми, что стояли повыше, фотографиями, некоторые из которых жутко были схожи с живописью Александра Кабина. Сам армуар был аккуратно и щепетильно набит стольким преступно-дюжинным количеством вещей, о предназначении которых современному человеку остается лишь пытать догадки, что большинство из них могли б с честью служить музеям экспонатами незапамятно минувшего быта. То были щипцы для белья и стиральная доска, неваляшка, настенные часы с кукушкой, что нужно заводить натягивая гирьки, рогатка и боджик, служившие орудием забытой мести, отвинченный компостер и три копейки отложенные навсегда, сифон для газировки, солдатский кисет, черная ваза с оранжевыми изображениями, игра «Ну погоди», пионерские галстуки и значки, керосиновая лампа, что досталась бабушке от бабушки, заводные бритва и фонарик, журнал с карикатурами, счеты, коими больше ребятня когда-то игралась в магазин, диаскоп и стереоскоп, металлический тренажер «Грация», чернильный набор, что свое давно отслужил, загадочный барометр «Рига», юла, радиоприемник еще тех времен, что вдохновлялся он, чтобы петь самому, трагическим романсом Я родился и вырос в семье рыбака, ракушка со звуком моря и черно-белый калейдоскоп.

Продолжая театральный ход средневековой мистерии, мы, как ажурный зритель, искусно знающий свое ремесло, сразу же ловко подметим своим восхищением, выражаемым кротким поджиманием губ и легким горизонтальным махом головы с прищуренными глазами, тот жест творца, в котором он, чуть наклоняя вперед спину согнувши левую руку держит за спиной, а правую разгибавши от левого плеча до правого колена, сам от себя денется. Присутствуя лично в мире собою созданном, связь еликая сколь сложнее и спутанней, чем узы матери и ребенка, коли не девять месяцев он дитя свое вынашивает и ответственность несет за него и после жизни, где вечно восседает скамьей подсудимых на трупном синоде. Писатель оставит созерцающего и созерцаемое наедине и даст им вдоволь полюбоваться и по тем, и по этим и собою.