Апекс

А потом все происходит очень быстро.

Резко и больно меня дергает вверх. Их двое – один высокий, один моего роста, но оба сильны. Меня подхватывают под обе руки и тащат вперед. Их страх… он вцепляется в меня железными пальцами, он волочит мои обессилившие ноги по бетонному полу, он хрипло дышит мне в оба уха.

– В чем она вымазана? – слышится справа.

– Заткнись, – слева.

Меня сейчас вырвет. Я пытаюсь дышать, раскрываю рот, вбираю воздух, выдыхаю сквозь оскал. Меня куда-то несет. Я не понимаю, где я, сколько времени прошло, кто те двое, что тащат меня. Мне холодно – в мое тело клыками вонзается крупная дрожь и дергает мордой в разные стороны, сотрясая мое тело. Тошнит. Мне жарко – по спине течет пот, мои виски мокрые. От меня чем-то несет – отвратительный, мерзкий запах и я вот-вот блевану. За спиной хлопает дверь. Разлепить веки слишком сложно. Слышу быстрые глухие шаги, отражающиеся от высоких стен и умножающихся в пустых коридорах. Где-то вдалеке женский визг переходит в плач – этот голос воет, хнычет, но я так отчетливо слышу, как он любит, жалеет меня.

Пожалуйста, не плачь. Все будет хорошо.

Меня бросают на пол – трусливо и оттого грубо. За моей спиной что-то глухо хлопает, металлически брякает, и наступает тишина – глухая, вакуумная, она давит на уши, но только первое время.

А потом меня выворачивает. Тело выгибается, мучительно стонет, впивается когтями в пол и извергает из себя то, что отравляет его – передо мной расцветает ярко-красная лужа с рваными кусками, прожилками чего-то красного, бордового, розового. Открываю глаза и смотрю перед собой. Вытираю рот рукавом, и пытаюсь понять, что во мне было. Смотрю, но не понимаю. Тело вздрагивает, подчиняясь новой волне – лужа красно-бордового месива передо мной все больше. Женский голос глухо плачет. Почему я так плохо слышу её? Она будто за стеной.

Поднимаю голову и первое, что вижу – своё отражение. По ту сторону темнее, чем здесь, поэтому стекло частично отражает человека на четвереньках. Я внимательно смотрю на себя в стекле, и теперь мне становится понятно, почему женский голос истерично завывает. А потом мой взгляд проходит сквозь стекло и смотрит на тех четверых, что стоят по ту сторону и, внезапно, сама не знаю, отчего, мой рот растягивается в улыбке.

Тройка заходится в истеричном визге. Медный хватает её за плечи и уводит прочь. Куцый остается стоять – он что-то говорит, но Вошь его не слушает – она смотрит на меня совершенно пустыми глазами. Я оглядываю стеклянный куб. Изнутри. Мой взгляд скользит по бронированному стеклу – Василия здесь больше нет. Я одна. Теперь я – Василий.

Улыбка шире, потому что мои глаза возвращаются к стеклу и любовно рассматривают собственное отражение – мое лицо, худое, изможденное шикарно раскрашено кровью – жирные размазанные пятна вокруг рта широкими полосами спускаются по подбородку, становятся уже, змеятся по шее, пересекаются брызгами и смазываются отпечатком чьей-то руки. Опускаю глаза на пол и вижу свои руки в запекшейся крови, которая намертво въелась в кожу, залегла коричневыми бороздами в мелких складках кожи и под ногтями. А затем я смотрю на лужу перед собой. Хм… похоже, кто-то остался без внутренностей.

Мой смех – тихим эхом под потолок куба, и те двое, что еще были здесь, пятятся, стискивая челюсти, сжимая кулаки, а потом разворачиваются и исчезают в темноте коридора.

***

Сквозь темноту и невесомость его голос:

– Тебе нужно понять, что эволюция никогда не гнушалась быть распоследней сукой. Её предназначение не в том, чтобы вылизывать людские зады.

– А в чем?

– В движении. Вся суть эволюции сводится к бесконечному движению. Быстрее или медленнее.

– А сейчас – как?

– О… сейчас очень быстро, – его тихий смех и снова. – Очень… Мне нравится.

– А какое отношение имеешь к ней ты?

Молчание и медленное движение – мое тело купается в безвольной невесомости. Расправляю руки и позволяю ему крутить мир вокруг меня.

– Неужели ты до сих пор не поняла? Я – её новый виток.

Движение замирает. Его голос, полный насмешки:

– Может, сменим декорации?

Резко и одномоментно я обретаю вес и четкую ориентацию в пространстве.

Окружающая реальность вспыхивает красками, формами и объемом – я сижу на самом краю карниза многоэтажного офисного здания. Мои ноги свисают над пропастью в двадцать пять этажей. Я наклоняюсь и смотрю вниз – безнадежно высоко. Поднимаю голову – небо все так же серо, мертво и плоско. Как нарисованное. Вокруг меня знакомые пейзажи замороженного города. Верчу головой и рассматриваю рисунок города под ногами – прямоугольники кварталов, узкие улочки, испещренные артериями дорог, иглы высоток, наросты торговых центров. Все мертво и безжизненно. Болтаю ногами и смотрю вниз – мне не страшно.

– Meum est vitium, – звучит его голос справа.

Я поворачиваюсь – здесь, в этом антураже, он выглядит совсем как настоящий. Очень реальный. Узкое лицо, огромные лошадиные зубы в обрамлении ярко-красных губ. Его мертвенно-серая кожа похожа на бумагу, и, кажется, если надавить, проткнешь её и там… Что там, в дыре его кожи? Даже знать не хочу. Он поворачивается и смотрит на меня слепыми глазами. В них нет ничего – просто два мутных шара под веками, наполненных чем-то вязким. И этот нелепый костюм – гранатовый фрак, брюки и цилиндр из какого-то матового материала, трость и выкрашенные коричнево-красным концы густых длинных седых волос.

– Ты Красный?

Он улыбается еще шире, слепые глаза елозят, глядя куда-то сквозь мое лицо:

– Я – его следующий виток. Я – больше эволюция, нежели Красный. Meum est vitium. Знаешь, что это значит?

Я киваю:

– Это моя вина (откуда я это знаю?)

– Не всегда. В зависимости от контекста, это может быть чем-то принципиально другим. Может быть мной. Vitium – не только «вина», но так же «порок», «изъян», «дефект». Изъян… этот вариант мне нравится больше всего. Ты знаешь, что такое эволюция?

Пожимаю плечами.

– Бесконечная цепь изъянов, – говорит он. – Процесс развития, сопровождающийся изменением генетического состава, адаптацией и… вымиранием. Человечество больше – не венец эволюции. Все. Вы своё отжили – вы вымерли.

– Еще не все. Люди еще живы.

– Это вопрос времени. Очень быстро. Помнишь? Я – изъян, стало быть, я – эволюция. Новый виток развития совершенно иных существ, которые очень скоро заполонят все пространство. Хочешь есть?

Внезапно ощущаю резкий прилив голода – слюна заливает рот, по желудку пробегает приятная рябь.

– Хочу.

В его руках появляется что-то яркое, сочное, разноцветное.

– Что это?

Не дожидаясь ответа, я беру это из его рук. Единственная еда, которую я ела, была в банках. Я вдыхаю запах – хлеб и мясо я узнаю сразу, но остальное…

– Это бутерброд, – говорит он, глядя на то, как я открываю рот и жадно впиваюсь зубами в еду.

Мой нос заполняется теплым, пушистым ароматом хлеба. О, да… Наш хлеб – совсем другой, и теперь я понимаю, почему остальные сравнивали его с подошвой. Это хлеб, еще теплый, пахнет солнцем, которое впитывало в себя зерно, прежде чем стать мукой. Вот мой язык обжигает горячее мясо – я медленно жую, впитывая сок свежей, только что снятой с огня свинины. Мои глаза закрываются от наслаждения – ничего общего с консервами. Такой живой, такой сочный вкус, такой яркий мясной аромат. В общей картине вкуса раскрывается что-то совершенно мне незнакомое – что-то свежее, тонкое, сочное и невероятно яркое.

– Что это? – спрашиваю я с набитым ртом.

Он смотрит на меня и улыбается:

– Это овощи. Ты их не застала. Это салат и огурец.

– Безумно вкусно…

А потом все исчезает.

Мой рот пуст, в моих руках ничего нет. Меня терзает жгучее чувство голода и жажда. Я оглядываюсь и вижу прозрачные стенки куба вокруг себя, полумрак коридора по ту сторону. Я забилась в угол стеклянной тюрьмы – он сидит в противоположном, сложив ноги по-турецки. Здесь и сейчас он так же реален, как и я.

– Я хочу есть… – шепчу я.

Но у меня теперь некоторые сомнения относительно моей реальности. Лошадиные зубы сверкают в полутьме. Они еле слышно клацают, когда раскрашенные губы выгибаются, льнут друг к другу:

– Еды у тебя более чем предостаточно.

У меня очень серьезные сомнения относительно моей реальности.

– Я не буду жрать своих.

– Ну, никто же не заставляет. Этих я и сам могу…

– Заткнись!

– … прикончить. Мне не трудно. Но твоя задача, – он не слушает меня, но внимательно смотрит, как я сжимаю зубы, как мучительно дергается мой кадык. Я безумно хочу пить. – Твоя задача, – говорит он, – добраться до старухи.

А вот это я слышу даже сквозь жажду и голод. Тяжело дышу, и слова вылетают из моего рта, словно я плююсь, а не говорю:

– Почему – я?

Тут улыбка сползает с серого лица, и огромный рот становится прямой линией, умеющей говорить:

– Эволюция эволюцией, но я все еще Красный, а в ней красное почти задохнулось – редкие, тусклые вспышки и их очень сложно засечь даже мне. Последний раз, я видел свою музу на площади перед вашим могильником, когда вы так грубо прервали нас… Сейчас она пропала с радаров, и боюсь, мне до неё уже не добраться.

– Почему?

– По той же причине, почему ты перестала видеть её – Красные видят только красное, а его в ней больше нет. Поэтому ты убьешь её как человек.

***

Всё было решено. Решено точно и бесповоротно, но эти бабы из любого события готовы сделать драму с маршем «Прощание Славянки» и кучей сопливых носовых платков. На Медном лица нет, что совершенно нормально, когда ты впервые за долгое время берешь бразды правления в свои руки. Круглое лицо стало таким белым, что веснушки вспыхнули по всей коже, хотя раньше их с трудом можно было разглядеть только на носу. Тройка уже не рыдает, но только потому, что у неё не осталось сил. Куцый смотрит на неё и думает, что она, пожалуй, единственная, по кому он будет скучать. Вошь теперь чуть живее, чем была, особенно после того, как получила по эгоистичной морде – Куцый застал её за взломом стеклянного куба, за что та и схлопотала. Теперь, вроде бы, и свет зажегся по ту сторону глаз, и голова заработала, и совесть проснулась. Странно, но пока она пыталась зайти в клетку с Воблой, последняя даже ухом не повела – спала, как убитая.

Довезите Тройку до «Северных», а дальше можете торжественно подохнуть, если вам так хочется – тот, кто хочет жить, должен жить.

– Вот ключи от машины, – Куцый кладет связку на широкую ладонь.

Медный бросает быстрый взгляд на ключи, а потом его глаза снова поднимаются на невысокого парня, ставшего частью его жизни. Наверное, он мог бы снова завести шарманку о том, что ему совершенно необязательно оставаться здесь. Возможно, он мог бы найти новые аргументы и весомые, неопровержимые доказательства того, что опыт, смелость и честность очень пригодятся «Северным». А может, просто стоит схватить этого мелкого ублюдка, перевесить через плечо, да и потащить? Апекс забрать, выдать ключи от этого гребанного RAV-4 и… снова взвалить на его плечи груз ответственности. Да чтоб его посильнее, покрепче прижало, чтобы вздохнуть нормально не смог. Так же, как и всё время, что они живут здесь. Да только один взгляд на Куцего обезоруживал бородатого рыжего – парень стал легким, почти воздушным, и вроде даже вырос на пару сантиметров. Стоит, улыбается, и легкость собирается тонкими морщинками в уголках его глаз. Все. Он отпустил. Никуда он не поедет.

– Спасибо, – говорит Медный.

На заднем плане снова начинает поскуливать Тройка.

«Спасибо» Медного гораздо больше, чем он может сказать вслух. В этом «спасибо» благодарность за грубость там, где она была нужна, за жестокость в моменты, когда она была необходима, за рукоприкладство трезвости ради, в общем, за все то говно, что он взвалил на себя, не обращая внимания на вопиющих о доверии, человечности и лояльности. В этом «спасибо» была благодарность за «Трава у дома» и «Город золотой». В этом «спасибо» – такое горькое «прощай».

– Точно не хочешь поехать с нами?

Куцый машет головой:

– Нет, – говорит он, и легкая тень улыбки касается его губ, – я здесь останусь.

– Слушай, – Медный в неловкости трет шею. – Там ведь уже не Вобла, понимаешь? Хрен знает, что там теперь, но точно не…

– Вот я и разберусь.

Медный смотрит в глаза Куцему и видит всю бесполезность этого разговора. Тогда к чему он снова завел этот разговор?

– Ладно, поехали, – говорит Медный.

«Будь, как будет» – добро пожаловать тебе в этот Богом забытый кусок мира!

***

Открываю глаза. Я не спала, просто лежала с закрытыми глазами, но приятное покалывание в кончиках пальцев заставляет мои ресницы вздрогнуть. Рука медленно перебирает пальцами, лениво потягивается, за ней следует все тело. Губы растягиваются тонким полумесяцем, и в раскрытых глазах сужается зрачок, когда тонкое покалывание поднимается по руке, скатывается по плечу и расцветает в горле тонкой, томительной жаждой. Переворачиваюсь со спины на живот и вытягиваю вперед грязные руки, рассматриваю запекшуюся кровь. Никто не предоставил мне неосторожную возможность принять душ. Всматриваюсь в темноту коридора:

– Привет, сладенький мой.

Он выходит в круг света, отбрасываемый моей тюрьмой:

– Какие мы разговорчивые.

Я смеюсь, глядя на бледное лицо:

– Оказалось, возможность вспороть человеку брюхо, развязывает язык.

Он прячет глаза – не может смотреть на запекшуюся кровь вокруг моего рта. Останавливается напротив, в полуметре от стекла, и все-таки делает над собой усилие – смотрит на меня:

– Что ты собираешься делать?

– А у меня есть варианты?

– Допустим, я задумаю сводить тебя в душ?

– Очень неудачная затея.

Медленно поднимаюсь на ноги, подхожу вплотную к границе моей тюрьмы, кладу ладони на стекло и улыбаюсь кровавым ртом:

– А так я тебе не нравлюсь?

Подмигиваю, а он кривится:

– Хреновая из тебя женщина-вамп.

– Что, даже грим не помогает?

Мой рот открывается, и язык скользит по губам, покрывая блестящей слюной засохшую кровь.

– Да можешь хоть с ног до головы дерьмом вымазаться.

– О! Тогда заходи.

– Своим обойдешься. Тебе тут долго сидеть.

– То есть, душ отменяется?

Он замолкает, и я вижу, как предательски блестят его глаза. На какое-то мгновение я возвращаюсь в то время, когда он выворачивал меня наизнанку. Мой голос еле слышен из-за стекла:

– Хочешь, я расскажу тебе, как мне страшно? Как мне больно…

Я – единственная, кто знал, насколько страшно и больно ЕМУ. Мои воспоминания стирают ехидство с его лица – точно помню, это момент был самым ярким из тех, последних, когда я почувствовала себя человеком.

– Мне страшно, – говорю я.

Он молчит. Смотрит на меня блестящими глазами, поджимает губы, брови хмурятся, пытаются спрятать отчаянье. Он говорит:

– Когда мне все это окончательно надоест, я открою это чертову хрень и заберу тебя в душ.

– Почему не сейчас?

– Потому что он придет к тебе, а я очень хочу узнать, что эта ряженая тварь задумала.

Тут человек внутри меня отключается, растворяется в мерзкой твари, которая не брезгует человеческим нутром. Эта тварь распускается во мне кровавым бутоном, заполняет собой весь мир, застилает пеленой глаза, и вот одежда и кожа Куцего растворяются, обнажая скелет и внутренности. Я говорю:

– Заходи. Я все расскажу.

Куцый разворачивается и уходит, а я бросаю ему в спину смех, в котором уже нет ничего человеческого.

***

– Быстро! Быстро! – орет Медный.

Тройка и Вошь бегут впереди. Медный мог бы бежать быстрее, но ему приходится подстраиваться под ритм женщин, бегущих впереди. А нужно подстраиваться под тех, кто бежит сзади.

– Шевелитесь!!! – орет он.

Земля вибрирует под ногами, топот Красных оглушает – они уже близко, совсем рядом. Грохот сотен лап, гулкий рокот десятков глоток и пронзительный визг циркулярных пил.

Широкая улица стремительно заканчивается, и её хвост изгибается аппендиксом небольшой стоянки. То, что им нужно, стоит третьим с конца – темно-синий RAV-4, чей покатый зад уже вырисовывается на фоне острова заброшенных машин.

Возвращаться нельзя! Никакого Апекса. Возвращаться некуда!

Медный ускоряется, обгоняет Вошь, Тройку и вырывается вперед. Гул бессловесных глоток, резонанс земли усиливаются – огромная стая Красных приближается, и это заметно усиливает желание жить, а потому Вошь и Тройка прибавляют, залезая в долги там, откуда уже нечего брать – последние крупинки надежды, последние граны адреналина – их тела отдают последнее. Если ничего не выгорит сейчас, никто больше не рискнет Апексануть этот номер. Подохнут все трое, потому как никто не захочет повторить эту вылазку на «бис». Баста, карапузики, кончилися танцы.

Медный подлетает к авто, трясущаяся левая рука помогает трясущейся правой затолкать ключ в личинку замка. В какой-то момент Медный очень четко и ясно представляет, как ключ ломается, навсегда забираясь в металлическое ложе. Но нет – глухой щелчок, и дверь открывается. Рука Медного – к центральному замку – вверх, и остальные двери по команде снимают блокировку.

– Внутрь, – глухо рычит он, когда Тройка и Вошь оказываются за его спиной.

Медный – за руль, Тройка прыгает на пассажирское переднее, Вошь – на заднее. И вот настало то мгновение, которое решает все – ключ – в замок зажигания, поворот.

Мотор заурчал.

Внутренние замки закрывают двери. Послышались выдохи и мелодия натянутых до передела нервов с тихими матами.

RAV сорвался с места как раз в тот момент, когда улица заполнилась Красными до самой стоянки – поток красно-коричневого месива, живого, неразумного, но беспощадного, наводнил широкий проспект и теперь разрывал просветы между машинами отдельными фигурами, бесформенными телами с безлицыми головами. Машина взвизгнула колесами и понеслась по широкому проезду парковки. Зеркало заднего вида заполонили Красные. Медный бросил беглый взгляд по боковым зеркалам – там все пестрело алым.

– Сука, – стиснул зубы и вошел в поворот – дорога выезжала на главную, а дальше перед ними открывалось относительно свободное полотно широкого моста, главной аорты, соединяющий правый и левый берега города. RAV въехал на мост, Медный впился глазами в дорогу, педаль «газа» – в пол. Автомобиль помчался вперед, лавируя между брошенными автомобилями. Дорога широкая, почти полностью свободна, и лишь редкие бугры металла и стекла преграждали им путь, но не критично – вероятно, дорогу расчистили уже после Апекса те из людей, которым было жизненно необходимо иметь возможность беспрепятственно перебираться с одного берега на другой. «Северные». Медный вцепился в руль, костяшки огромных кулаков побелели, тонкие, бледные губы рыкнули:

– Держитесь крепче.

Женщины молча вцепились в ручки над головами – педаль – до упора, и RAV летит вперед.

Машину кидает из стороны в сторону, Тройка и Вошь закусывают губы, врастают руками в ручки и сиденья, пока их тела кидает по автомобилю. Машины одна за другой вырастают в обзоре лобового стекла, и это похоже на компьютерную игру, особенно когда оглядываешься назад – мост заливает Красным. Они разрезают воздух, они впиваются лапами в бетон, они толкают друг друга, и те, что по краям, беззвучно летят с моста вниз – в молчаливую реку. Месиво из красно-коричневой нежити растет, набухает, наливается, перетекает через высокие ограждения и срывается вниз огромными каплями. Медный бросает быстрый взгляд на водительское зеркало, чтобы обезумевшие глаза снова впивались в полотно дороги, разворачивающееся впереди. Безумная компьютерная игра. Только бы добраться бы до противоположного берега. Только бы увидеть его. Руки все сильнее стискивают руль. Апекс так работает – чтобы возвращаться в выбранную исходную точку, нужно увидеть её собственными глазами. Теоретически можно Апексоваться, куда захочешь, но… Быстрый взгляд в зеркало заднего вида. Сука! Губа закушена до крови, женщины молча летают по салону… есть один нюанс – нужно точно знать, как выглядит это место в данный момент. Все, до мельчайших подробностей – каждый камень, каждая трещина, каждый мазок грязи на асфальте. Все. Абсолютно все имеет значение – не видя места таким, каким оно стало 17 сентября 2102 года, Апексоваться невозможно. Непонятно, как это работает, но взгляд сам фиксирует, и запоминать не нужно. Просто фото памяти. Взгляд в зеркало – позади до самых небес расцветает Красная лавина. Добраться бы до противоположного берега! Один взгляд – и можно сброситься на ноль. Взгляд вперед, в зеркало, снова вперед, в боковые зеркала – позади все кипит и бурлит живой мерзостью, застилая собой горизонт. Красная лава приближается слишком быстро. Один взгляд. Всего один взгляд. Середина моста, и Медный складывает дважды два.

Они не успеют.

Красных слишком много, они движутся слишком быстро. До конца моста им не дотянуть.

– Тройка, за руль! – кричит он.

Бледное лицо женщины вытягивается, глаза становятся хрустальными:

– Как?

– Я отвлеку их.

– Сдурел!?

– Им нужно сожрать кого-то. Нужен живой чело…

– Закрой рот! – взвизгнула Тройка.

Вошь молча трясется на заднем сиденье. Лавина Красных заливает дорогу, перекатывается чрез края, топит в себе машины, ограждения, фонарные столбы и словно кровь заливает высохшие русла вен – застилает собой мир.

– Я говорю, садись, блядь! – рявкает Медный.

– Я не умею! – орет Тройка, и повисает тишина.

Движение вперед, тряска, страх, отчаянье и металлический привкус смерти у всех на языке.

– Я умею, – говорит Вошь тихо и собранно. – Как ты собираешься выбираться?

– На ходу. Терять уже нечего. Переломаться не страшно, главное, остаться живым.

– Пожалуйста, не оставляй меня… – скулит Тройка.

Но Вошь уже лезет вперед, подпирает огромного мужика хрупким тельцем. Кто бы подумал? Под истеричное завывание Тройки, она забирается под бок Медного. Тот привстает, и женщина усаживает половину себя на самый край сиденья. Позади Красное зарево – город окрасился красным, воздух окрасился красным, мир окрасился красным. Тройка воет в голос, а тонкая рука Вши впивается в руль, вторая вцепляется в обивку кресла, пытаясь удержаться, правая нога подползает к педали газа и ждет.

– НЕ СМЕЙ!!! – кричит Тройка.

Водительская дверь распахивается, Медный выпрыгивает. От толчка ног тяжелого мужика RAV виляет, словно его пнули в бок – Вошь вцепляется в руль, поворачивает его сторону заноса, отпускает педаль газа. Медный кувыркается в воздухе. Машина резко виляет – руки Вши врастают в руль, глаза остекленело смотрят перед собой. Медный пролетает десяток метров. RAV выравнивается. Вошь топит педаль газа, и машина уносится вперед, скрываясь за огромным автобусом.

Медный с хрустом приземляется на левое плечо – ключица и плечевая кость – вдребезги. Он стискивает зубы и хрипит, пока его тело кувыркается, ломаясь об асфальт. Хрусть! Ломается правая нога, четыре ребра и левое запястье. Еще один оборот – вылетает правая половина зубов, хрустит надбровная дуга, лицо разбрызгивает кровь, заливает всю правую половину лица. Еще два оборота, и грузное тело приземляется на спину.

Медный смотрит в серое небо – он еще в сознании, но жизнь быстро растекается от него гранатово-красными лужами. Правую половину лица заливает кровь и вытекший глаз, глотка наполняется кровью и дроблеными зубами. Он хрипит, он странно булькает, и при каждом вздохе проткнутое ребром легкое все быстрее заполняется кровью. Дышать становится тяжело. Правая нога вывернута в обратную сторону, сломанная пополам бедренная кость торчи из штанины, из дыры в ноге льется кровь. Льется прямо на грязную мостовую. Медный закрывает глаза – последние секунды его жизни под бульканье крови в легких. Как же долго он этого ждал! Нет, жизнь не проносится перед глазами.

Лавина красных заливает собой мост.

Перед глазами Медного ничего не проносится.

Красные единым живым организмом устремляются к единственно живому существу, лежащему на асфальте.

Перед глазами Медного встает картина памяти, такая четкая и яркая, такая живая, будто она все еще здесь – протяни руку и можешь прикоснуться к ней.

Красные сходят с ума от жажды. Они группируются, и огромное живое существо из миллиарда отдельных тел единой волной устремляется к единственному носителю жизни.

Перед глазами Медного – крохотное курносое личико, сплошь покрытое веснушками, огненно-рыжие косички и улыбка, точь-в-точь, как у отца. Она улыбается ему, и разбитое мужское лицо слабо тянет левый уголок рта наверх.

«Встречай меня, Веснушка…» – улыбается Медный, когда мир полностью заполняет Красное, и миллиарды зубов в один миг взрывают его тело.