Алина

И так, три года прошло с тех пор, как умерла Алина, и хотя в тот день была как раз годовщина её смерти, но я вовсе не помнил о том. Снежный ковер покрывал сад и один из товарищей пришел навестить меня в этот сочельник, чтобы выстроить длинный каток на главной аллее сада. Скользить по льду было нашей любимой забавой, а продолжительность зимы в наших краях как раз благоприятствовала этой затее. И вот, мы с товарищем, под ясным морозным небом, несемся по льду один за другим, то во весь рост и нога в ногу, то на корточках или на одной ноге, подняв высоко другую, падая, кувыркаясь, крича и хохоча во все горло. Случилось так, что во время сильнейшей нашей возни Эмилия возвращалась с прогулки. Ее привлекли наши возгласы и мы увидели ее с няней, остановившейся на минуту под воротами дома, выходившими в сад. В руках у неё была кукла Мари, предмет моего глубокого гнева против неё. Я не был бы тем завзятым повесой, каким я был тогда, если б не удвоил крики и хохот, и не бесился бы вдвое, предаваясь на её глазах удовольствию, которого она не могла разделить. Зависть маленькой девочки слишком усилилась; она посадила куклу у ворот и бросилась к нам. Ноги её поскользнулись на льду. Она упала в снег. Няня догнала ее. Эмилия, совершенно сконфуженная падением, начала рыдать. Няня бранила ее и, взяв за руку, увела переодеваться. они исчезли, забыв про куклу, продолжавшую улыбаться красными губами и голубыми глазами у ворот, как прежде, когда Алина выводила ее подышать чистым воздухом, или как тогда она сидела в кресле в ногах постели бедной умершей девочки.

Как могла так внезапно осенить меня мысль украсть эту куклу, столь любимую Алиной, – меня, который за пять минут до того был весь углублен лишь в свою забаву? Еще вопрос, предлагаемый мной детским психологам. Как бы то ни было, но появление этой мысли и осуществление ее заняло, наверное, менее пяти минут. Это было одним из тех быстрых и непреодолимых искушений, каких, по моим воспоминаниям, у меня было всего лишь несколько в моей школьной жизни, – скачок дикаря на своего врага или зверя – на свою добычу. Совершил я эту кражу, столь внезапно задуманную, действительно, с той простой хитростью, какую выказывают дикари и животные. Я воспользовался той минутой, когда товарищ мой повернулся ко мне спиной и стукал обувью о пень, чтобы отколотить снег, набравшийся между каблуком и подошвой. Быстро подняв Мари с того места, где она лежала, и несясь бегом к верхнему концу нашего катка, я успел бросить ее в находившийся там открытый сарай, рискуя при этом разбить ее красивое фарфоровое лицо о лежавшие там дрова. Я видел, как она полетела кубарем по поленьям и скатилась в тачку, стоявшую около них. Бросая куклу, я испустил такой пронзительный крик, что он заглушил стук её падения по дровам и товарищ мой ничего не заметил и не догадался о преступном действии, только что совершённом мной. И вот мы опять гоняемся друг за другом, скользим по льду и бесимся всласть, в то время, как няня Эмилии появляется снова под воротами дома. Она осматривается направо и налево, потом ищет под сводом ворот и, наконец, в саду.

– Вы не видели куклы m-lle Эмилии? – спрашивает она нас.

К моему счастью, она обратилась к товарищу, который ответил ей с тем чистосердечием невинности, принять на себя вид которой так трудно для некоторых детей.

– Куклу? Нет, не видали.

– Она сказала, что посадила ее тут, когда побежала скользить по льду, – проговорила няня.

– Это невозможно, – ответил мой товарищ, – мы не уходили отсюда ни на минуту… не правда ли? – настаивал он, обращаясь ко мне.

– Ни на минуту, – подтвердил я, приближаясь. Вероятно, лицо мое сильно покраснело, но, ведь, было так холодно и мы так много бегали.

– Вот странная вещь, – проговорила няня, – где она могла ее оставить?.. Получит же она за это нагоняй…

Я не был злым мальчиком, но мысль, что Эмилия, кроме огорчения, что пропала её кукла, подвергнется еще строжайшей головомойке, не только не вызывала во мне ни малейших угрызений совести, а еще доставила величайшую радость. Радость эта была бы еще полнее, если б, вернувшись домой, я не был принужден задать себе вопрос: как поступить, чтобы Мари никогда более не нашлась? Эта забота мучила меня весь вечер и всю ночь. Ни традиционный гусь к обеду, начиненный каштанами, ни елка бегавшего со мной по льду в это утро товарища, ни полученные им подарки, ни позднее возвращение домой по белым улицам рода, освещенным луной и волшебно-сверкающим от снега, ни проект наш отправиться с товарищем кататься на коньках по расчищенному льду ближайшего пруда, – словом, ничто не могло рассеять запавшей в голове у меня мысли: «Лишь бы только не отыскали куклу сегодня вечером! Лишь бы только не нашли ее завтра утром!» Особенно, когда я улегся в постель, забота эта разрослась даже до боли; чувство негодования и злобы, вызванное во мне вторичной женитьбой отца Алины, ожило снова, смешавшись с нежным чувством к умершей моей подруге. Комната, оскверненная теперь присутствием пришлой девочки, встала перед моими глазами такой, какой я ее знал прежде. Нечто вроде той галлюцинации, о которой я говорил в начале этого моего повествования о столь далекой дружбе моего детства, воспроизвелась у меня в ту ночь с необыкновенной силой. Моя маленькая подруга предстала передо мной, улыбающаяся, бледная, худощавая, грациозная, а с ней вместе и все старые игрушки, которые она берегла так тщательно и нежно. Тут же рядом мелькнуло передо мной видение и той, другой девочки, завладевшей кроватью, в которой умерла Алина, трогающей своими гадкими, нечистоплотными руками старинные шелковые переплеты книг Алины, грязнящей своими башмаками со стоптанными каблуками, – я успел это подметить у неё, – ковер, на котором мы раскладывали наши лакомства с моей подругой, – словом, обкрадывающей Алину, потому что для моего детского сердца это присвоение себе игрушек моей мертвой малютки было кражей. Мертвой! Машинально повторял это слово и видел могилу, которую посетил первого ноября этого года, прежде всегда украшенную живыми цветами, а теперь почти заброшенную, с коленопреклоненным гипсовым ангелом, уже более не возобновляемым, с отбитыми руками. Я был слишком религиозен в то время, чтобы не быть уверенным, что душа Алины теперь на небе, – как она сама надеялась, – вместе с матерью и ангелами, настоящими ангелами, сотканными из лучей света и с лилиями в руках. Но, в то же время, воображение мое рисовало мне и маленькое, бедное её тело, лежащее в земле таким, каким я видел его, когда прощался с умершей в комнате, благоухавшей белой сиренью. Страшное чувство одиночества давило мне душу. Я вспомнил о желании ребенка унести свою «дочку» с собой «туда». Ах, как мне хотелось пойти на кладбище с куклой, которую я взял к себе из сарая, и дать денег могильщику, чтобы Мари покоилась около Алины навсегда!

Если бы кто-нибудь пришел на другое утро, около десяти часов, в пустынный сад, в наиболее отдаленный его уголок, то увидел бы здесь у подножия чубучника, – теперь совсем черного и обнаженного, – мальчика в мундире лицеиста, поспешно копающего заступом землю. Покров тумана висел над городом, густого тумана, среди которого мерцало красное солнце, на подобие огненного шара, поглощаемого мраком. Вдали снег покрывал крыши. В доме все были, вероятно, заняты приготовлениями к обеду. Многие были у обедни. Непривычной ногой налегал мальчик на железо заступа и старательно складывал черную землю в кучу, для того, чтобы след его работы был менее заметен. Иногда он взглядывал на небо, покрытое низкими свинцовыми тучами, надеясь, не пойдет ли, наконец, снег, который бы лучше всего прикрыл следы предпринятого им дела. Около мальчика лежала как бы фигурка маленького ребенка, но с первого же взгляда можно было рассмотреть, что это просто кукла, в бархатной шляпе, с руками, засунутыми в крошечную муфту, висевшую у неё на шее. Эта кукла должна была быть когда-то очень красивой, но потом о ней верно плохо заботились, так как платье её было разорвано, одна нога, лишенная башмака, обнажилась, фарфоровое лицо было поцарапано. Неподвижная улыбка застыла, однако, еще на губах, оставшихся красными, и в её стеклянных глазах. И вот из зловеще нависшего небесного свода начали падать медленно и тихо снежные звезды. Мальчик снова взглянул на небо с необычайной радостью. Яма была теперь достаточна глубока, почти в аршин. Он взял куклу и детским движением запечатлел поцелуй на её холодной фарфоровой щеке, поцеловал также и мягкие, шелковистые белокурые волосы, потом старательно положил это тело в землю, словно это были бренные останки существа, имевшего душу. Тогда он начал засыпать могилу, торопясь, как преступник. Окно второго этажа в доме в глубине сада открылось. Какой-то голос прокричал имя Клода, добавив: «Надо идти домой». – «Я здесь», – ответил мальчик, пронося заступ вдоль стены, и в платье, побелевшем от снега, он весело побежал на звавший его голос.

– Что ты делал? – спросил тот же голос из окна.

– Приготовлял прекрасный каток на завтра, – ответил он, добавив, таким образом, к краже еще и ложь.

И, однако, когда он, несколько дней спустя, исповедовался со всем рвением детской веры, он никогда не мог раскаяться в том, что украл, чтобы похоронить в это рождественское утро в мирной земле, под мирным снегом голубоглазую, румяную, белокурую дочку своей первой подруги.

Сноски