Мрак воспоминаний

I

Бесконечная зимняя равнина растекалась внизу на сколько хватало глаз. Чёрные деревья вдоль дороги стояли, скрючившись от холода и количества прожитых лет. Безликие деревеньки казались брошенными и опустевшими, покосившиеся заборы и облупленная краска на когда-то новых и когда-то красивых наличниках говорила путникам о том, что если уж и есть хозяин у этого дома, то ему уже глубоко наплевать на то, как его жилище будет выглядеть в глазах у проезжающих мимо. У большинства домов не убраны подходы к крыльцу, снежный наст почти проломил крышу хозяйственных построек и практически везде запертые на замок двери с повешенными на окнах ставнями. Из труб ни у кого не идёт дым, несмотря на крепкий мороз, что еще больше добавляет ощущение царившего здесь запустения. Бесконечно серое небо безмолвно наблюдало с высоты своей на тонкую линию дороги и россыпь деревушек, мечтая похоронить всё это жалкое зрелище под толщей снега и навсегда скрыть этот запустелый край с глаз живущих на этой земле. На пригорке старая заброшенная церковь из кирпича ощетинилась ржавыми куполами. От нее начиналась узкая двухколейная дорога, ведущая к сельскому кладбищу, которое располагалось неподалеку.

Само по себе, кладбище представляло из себя такое же жалкое зрелище, забор у него, который был построен из того же кирпича, что и церковь, местами обвалился, присыпав обломками несколько могильных участков. Покосившееся плиты и кресты смотрели на мир угрюмо и нелюдимо, а завалившиеся набок ограды будто кланялись местным покойникам. Последнее пристанище для людей всем своим видом давало понять, что живому духу оно не радо.

Для многих это было семейным местом, где на одном участке покоилось несколько поколений местных односельчан. Давняя традиция, уходящая корнями в прошлое, когда большинство людей жило в селах. Необходимость собрать всех своих в одном месте, чтоб они затем встретились на том свете. Даже когда городское население стало преобладать над сельским, родственники предпочитали хорониться рядом, какая-то странная закономерность, если учесть, что верующий человек так и так встретит всех своих после смерти. Они будто страховались, будто боялись потерять связь друг с другом, надеясь на то, что если родственные души разойдутся по разным мирам, то хоть в земле они будут рядом. Хотя может быть это было обоснованно чисто бытовым расчетливым подходом, когда не нужно объезжать несколько кладбищ, а сразу навестить всех на одном. Наверняка людьми в равной степени двигало и то, и другое.

Между тем, дорога, проходившая рядом с деревней, была в относительно неплохом состоянии, через неё частенько проезжали желающие сэкономить время и не толкаться в пробках на основной федеральной магистрали. Есть, конечно же, еще один способ быстро проехать – это платная автострада, на которой были хорошее освещение и стоянки для отдыха, но зачем платить кому-то деньги, если можно совершенно бесплатно проехать по этой захолустной двух полосной трассе, пусть без освещения и забегаловок, где-то петляя, где-то уходя в сторону. Это была из тех самых магистралей, которую старые шофёры называют «пьяной дорогой» за её удаленность от крупных населенных пунктов, за то, что особо разогнаться на ней не получится из-за множества извилин и поворотов и за то, что единственный источник света здесь – либо фары твоей колымаги, либо луна, если тебе повезло выехать в погожую ночь в тот единственный день месяца, когда спутник Земли полностью освещён Солнцем. Экстрима добавляло то, что дорожные указатели, предупреждающие о крутом повороте, стояли не везде. Где-то их украли, где-то снесли среди ночи, так или иначе, новых не поставили, но вместо них стоит другой указатель – деревянный крест либо венок из искусственных цветов, а где-то по иным причинам таковых не было. Нужно было хорошо знать эту местность, чтоб безопасно проехать и не угробить себя.

Несмотря на то, что населенные пункты, располагающиеся здесь, были полузаброшены, летом сюда нередко наведывались дачники за грибами, ягодами или на рыбалку. Но зимой это был полностью вымерший край, где можно было заметить лишь тень той жизни, которая тут когда-то была.

И вот, в один из этих зимних дней, разрывая покой и тишину, царившую вокруг, из-за поворота показалась Нива 1995 года выпуска с синенькой карточкой техосмотра в правом верхнем углу лобового стекла. Машина уверено шла по дороге со скоростью 80 километров в час, водитель хорошо знал каждую выемку и каждый угол поворота, треугольная форточка у водительской двери была открыта, через нее пепел с сигареты улетал прямиком в надвигающиеся сумерки и чем дальше ехали, тем больше лицо шофёра приобретало черный оттенок и тем больше он сжимал зубы, от чего на лице отчётливо проступали скулы.

– Сынок, выключи эту долбёжку ради Бога! – парнишка на переднем сиденье нажал на кнопку изъятия, и покоцанный от частого использования диск Motorhead выехал из дисковода.

Вновь заиграла радиоволна, крутившая ретро-музыку. Что ж. Modern talking тоже ничего. Но конец песни оборвался бесцеремонным вмешательством диск-жокея, который поведал о том, что радиостанция продолжает разыгрывать призы за музыкальную викторину. «Какая же это всё хуйня» – подумал парнишка и натянул объёмные «сенхайзеры» на уши. Отец неодобрительно покосился на сына, пробурчал что-то о том, что его поколение оглохнет к тридцати годам и вообще долго не протянет, так как не смогут оставить здорового и жизнеспособного потомства из-за тотального увлечения смартфонами, от которых между прочим идет излучение, негативно влияющее на потенцию. Парнишка этого уже не слышал, погрузившись в мир музыки и собственной фантазии, уткнувшись в окно и наблюдая за тем, как таблички с указателями населенных пунктов исчезают позади, как один полуразвалившийся дом сменяет другой, а потом бесконечная снежная равнина вновь занимает все видимое пространство насколько хватает взгляда.

Они проехали ещё один крутой поворот, после которого начинался длинный спуск по прямой. Снег вылетал из-под протектора внедорожника, а засохший прошлогодний ковыль сносило по ходу движения воздушным потоком, который исходил от проехавшей мимо машины. Стрелка на спидометре дошла до отметки в 100 километров в час и, несмотря на населенный пункт, находящийся прямо по курсу, тормозить даже не собирались. Нива со скоростью бурана пролетела через село и резво начала подниматься в гору по направлении к церкви. Парнишка выключил музыку и снял наушники. Радио тоже молчало, сигнал куда-то подевался, выдавая сплошные помехи, от чего отец, очередной раз поморщившись, выключил приёмник. Поравнявшись с церковью, они сбавили ход и съехали на узкую нечищеную двухколейку, ведущую к кладбищу. Переведя автомобиль на пониженную передачу, отец осторожно ехал вперед, стараясь не терять из виду это подобие дороги, но сумерки сгущались, снега было слишком много, да и не ездил тут никто, оставляя за собой в виде ориентира колею, поэтому ехать приходилось вслепую. На половине пути днище Нивы упёрлось в снег и как бы сильно отец не давил на педаль газа, как бы он ни старался отъехать и с наскока преодолеть препятствие, но дальше пути не было – не этой зимой, не на этой машине. Обматерив весь белый свет, он сказал, чтоб сын выметался наружу.

С неохотой оставив теплый салон и погрузившись почти по колено в снег, они молча пошли пешком в сторону кладбища. На открытой местности ветра дули нещадно, вокруг них намело целые барханы снега, они шли, опустив головы и стараясь хоть как-то уберечь лицо от ледяных потоков, но удавалось это не слишком удачно. Тем временем, небо стало чёрно-синим, и вдалеке, где вековые сосны и ели стояли плотной непроходимой стеной, солнце с неба спускалось прямиком в лесную чащу, оставляя двум путникам всё меньше и меньше своего света. Радовало только одно, им удалось подготовиться к такой нелёгкой экспедиции, на них были тёплые ватные штаны из непромокаемой ткани, которые были заправлены в высокие берцы и попадание снега в ботинки им пока не грозило. Не грозило до тех пор, пока заправленная штанина не выбьется из голенища.

Перебравшись через останки забора, они угрюмо шли между рядов. Гранитные плиты, как почетный караул, приветствовали важных гостей. Остановиться пришлось около относительно благопристойного памятника с слегка выцветшей, но всё ещё более-менее просматриваемой фотографией девушки, которой на вид лет 26–27. У изголовья могилы росла аккуратная стройная сосенка высотой метров в четыре-пять. Отец скинул большой рюкзак с плеч, потянулся, взглянул на сосну, а затем направив взгляд куда-то в никуда проговорил чуть слышно:

– Здравствуй, радость моя, – сказал вроде тихо, но сын услышал сквозь порывистый ветер его приветствие, а затем сам поздоровался, только про себя.

Сосна у изголовья появилась будто сама собой, специально ее никто сажать не собирался. На годовщину смерти мать покойной – старушка с белёсыми глазами, в которых давно не было ничего кроме бездны безразличия (вся родня и соседи иной раз сомневались, что она способна видеть хоть что-то) разглядела то, что не мог заметить ни один родственник – а именно маленький росточек, продирающийся к солнцу через траву. Минуло семь лет, и росточек превратился в небольшое деревце, на которое сейчас смотрел отец, не веря в то, что прошло уже столько времени, а он так и не может до конца ее отпустить.

После минутного колебания он подошёл к плите и аккуратно начал смахивать автомобильной щёткой хлопья снега, обнажая православный крест, имя и такие недолгие годы жизни его любимой. Сын же стоял на месте с комком в горле, не зная, что ему в данный момент делать и говорить. Когда он в детстве ходил с бабушкой на кладбище, она крестилась и подолгу разговаривала с могильными камнями, будто с живыми людьми, спрашивало о их делах, рассказывала о своих и просила, чтоб они подождали ее. Все это тогда не казалось чем-то странным, в этом прослеживался некий ритуал, а поскольку до некоторой поры ему не приходилось терять близких людей, то невдомек было заметить на лице у бабушки горя и тоски, когда она смотрела на фотокарточки людей, которых привыкла видеть перед собой живыми. Отец же его был не такой, слов от него он вообще никаких не ждал сейчас. «Здравствуй, радость моя» – это его первое ласковое выражение, которое ему пришлось услышать за всю совместную с ним жизнь. От этого было не по себе, чувствовалось нечто такое, будто все понарошку и не по-настоящему. Между ними не было принято делиться чувствами или показывать их. По крайней мере чувствами любви и заботы. Не то, чтобы отец и сын не любили друг друга, просто иначе это выражали – не так, как все нормальные люди. И всё происходящие выглядело дико, хотелось умчаться отсюда как можно скорее, не возвращаясь никогда.

На освободившемся от снега участке памятника готическим шрифтом была напечатана эпитафия – Memento Mori. Сыну где-то приходилось уже это слышать, но смысл был ему неведом. Заметив его пристальный вопросительный взгляд, отец сообщил смысл данного текста. Помни о смерти – гласил перевод с латыни.

– А зачем о ней помнить? – спросил парень, ещё больше теряя какие-то надежды найти здравый смысл в происходящем.

– Потому что она неизбежна, сынок. Она придёт за каждым. И придёт внезапно. Совсем так же, как пришла за твоей матерью.

– А как это было?

– Внезапно, ты слышал, о чем я тебе говорил? – к отцу вернулось прежнее раздражение, значит всё более-менее налаживается, и он взял себя в руки – так думал парнишка, но на свой вопрос он, так или иначе, ответа не получил.

Отец отвернулся, ещё раз закурил, достал из рюкзака тоненькую восковую свечку, воткнул ее прямо в снег и зажег. Если бы они знали какую-то молитву, то наверняка бы ее прочли. Но в их семье после смерти всех представителей старшего поколения, молитв не читали, постов не держали и икон дома не хранили, осталось от их большой семьи только два человека, которые сейчас стояли почти по колено в снегу на пути яростных ветров, так нещадно хлеставших их по лицу и смотрели на выцветшую фотографию при неровном свете пламени среди теней, танцующих причудливые танцы на могильных камнях, на снегу и на крестах.

– Это было слишком внезапно, – сказал отец после продолжительного молчания, – к этому не были готовы ни я, ни она, никто. Бывает такое, что пока ты молод, не чувствуешь, как время тебя подгоняет, ты думаешь, будто вся жизнь впереди, и что весь мир подождёт, о смерти не думает никто всерьез, потому что она кажется такой далекой. Но случается дерьмо в жизни, случается очень неожиданно. Помни об этом. И помни о смерти. В нашу семью она пришла тогда, когда мы были больше всего счастливы и меньше всего её ждали…

Он хотел ещё что-то сказать, но резко оборвал сам себя. И просто посмотрел в небо. В глубине души он верил в то, что она там, где-то среди звёзд, любит его и ждёт к себе, вот только в том небе, на которое был устремлен взор, не было ни одной звезды, и весь небосклон затянула чёрно-синяя непроглядная тьма. Что если его любимая находится во тьме и не может найти оттуда выход, обреченная на вечное одиночество во мраке такой же вечной ночи? Об этом лучше не думать, и отец вновь переключился со скорби на раздражение, но уже на самого себя.

Вся его жизнь после потери жены состояла из ненависти ко всему миру. Утро начиналось с ненависти к будильнику, потом переходила к ненависти коммунальщиков, которые расчистили дорогу так, что засыпали ему выезд с парковки, потом ненависть переключалась на участников дорожного движения, потом на коллег по работе, потом на работу, придя с работы, он переключался на ненависть к тому быту, который вели они вдвоем с сыном, потом на сына, у которого ветер в голове и так далее и так далее. Но ему так не хватало любви и поддержки от любимой женщины, покинувшей его в таком раннем возрасте, черт возьми, как же он по ней скучает и как же ее не хватает сейчас. Будь она рядом, всё было бы по-другому.

Она умерла летом, в такое чудесное время года! Было много теплых дней, повсюду гремели фестивали, молодежь гуляла до утра, повсюду царила атмосфера беззаботного счастья и лето, как и вся жизнь, казалось бесконечным. Миша был в детском лагере, поэтому на похоронах его не было. Он долго потом обижался на отца за то, что тот не забрал его, чтобы попрощаться с мамой, но время шло, и они привыкли жить без нее. Вроде бы.

– Помни о смерти, сынок, но не думай о ней. Знай, что она есть, что приходит она тогда, когда не ждешь, приходит за каждым, но пока не пришла, надо жить. Жить достойно и желательно хорошо, чтоб было, что вспоминать, а главное, чтобы было кому тебя вспоминать. Мертвые не любят забвения, если ты о них забываешь, они начинают приходить к тебе, поэтому надо их помнить и навещать – сказал он ещё раз, после чего начал собирать вещи, дав понять, что пора отправляться в обратный путь.

– А почему мы раньше никогда сюда не ездили?

– Потому что я думал, что смогу забыть твою мать, что смогу жить дальше, не помня о том дне, когда ее не стало, но… – отец запнулся, втянул в себя воздух и снова посмотрел на небо.

– Но мертвые не любят забвения?

– Да, сынок, мертвые не любят забвения.

Дорога назад оказалась сложнее. Снегопад усилился, и своих следов они уже не видели. В кромешной тьме едва ли что-то можно было рассмотреть, в дали виднелся силуэт Нивы, безнадёжно застрявшей на пригорке.

II

Тревожный сон разбудил его среди ночи, обрывки увиденного калейдоскопом скакали перед глазами. Дыхание прихватило, пот выступил на лице, часы на стене показывали половину восьмого. Мир вокруг него уже проснулся и пришёл в движение. Солнце отражалось от окон соседнего дома, заливая его кухню своим отражением, растекаясь лучами в коридоре, оставляя след из света. До будильника оставалось ещё полчаса, но спать расхотелось. Натянув трико и накинув на плечи кардиган, он вышел на балкон и закурил свою первую сигарету, отметив тем самым начало нового дня.

Совсем скоро начнется зима, уже чувствуется ее холодное дыхание ранним утром и поздним вечером. На балконе окна покрываются причудливыми узорами, что означает только одно, ночью на улице ноль градусов как максимум. Рассвет пытается пробиться сквозь эту ледяную живопись и пока это у него получается. На асфальте лужи покрылись корочкой льда, которую в детстве так прикольно было колоть палкой либо давить на них мыском своего ботинка. Впрочем, давить лёд на лужах ему нравилось и сейчас. Как бы сказал отец: «Двадцать лет, ума нет».

Первая затяжка мягко отдала своей крепостью в голову, вызвав лёгкое и приятное головокружение. Сколько ни говорили ему не курить натощак, а всё равно что учить программированию пакетик кошачьего супа. Выдохнув дым в раскрытое окно, он отошел на шаг подальше из-за нахлынувшего потока ветра, который уже не приятно трепал тебя по волосам, а стремился содрать с тебя скальп. Докурив и потушив окурок о стенку консервной банки, выцветшей от постоянного нахождения под солнцем, он развернулся и пошел умываться.

В соседней комнате за закрытой дверью лежал его отец, который за день до этого пришел домой пьяный с рассеченной переносицей, напрочь отказавшийся отвечать на вопросы и сразу же завалившейся в кровать.

Сбегая вниз по лестнице, мельком пробежала мысль о том, что надо было всё-таки связать жизнь с чем-то другим, с чем-то, что не заставит тебя вырываться из тёплой квартиры в такую рань, с чем-то, что не заставит тебя взаимодействовать с такими же озлобленными от неверно сделанного выбора людьми, которых ты встречаешь дома, по дороге или на работе. Выбравшись на улицу, молодого человека обдал еще более суровый поток ветра, чем получасом ранее на балконе. Проклиная судьбу и сменяемость времён года, он втянул голову в плечи и быстрыми шагами пошёл в сторону автобусной остановки. Увидев удаляющиеся от нее габаритные огни, он тихонько начал шептать ругательства, теряя всякое над собой обладание, но сделав музыку погромче, прибавил ходу, понимая и принимая тот факт, что это путешествие дастся ему большой кровью. Будто услышав его мысли, судьба вырубила Мише один из беспроводных наушников, сделав прослушивание музыки по пути совсем невыносимым. А ведь ещё вчера вечером он хотел поставить их на зарядку, но оказавшись дома, стало уже не до этого.

Нелёгкая судьба мотала их с отцом в хвост и в гриву, сокращая количество приятных воспоминаний до минимума, не заставляя напрягать воображение, пытаясь вспомнить что-то хорошее. Миша, вернувшись из армии, узнал о том, что у отца рак, а сам Давыдов-старший отнесся к этому с невиданным безразличием, будто услышал прогноз погоды на завтра. От госпитализации, от курса терапии, от любого медикаментозного и альтернативного способа лечения он отказался, уволился с работы, написал завещание, и позвонил Гришаевым. Гришаевы были друзьями отца и просто хорошими людьми, которые высоко ценили договоренности и всегда исполняли свои обязательства. Семья потомственных врачей, они держали под собой весь нелегальный сбыт лекарственных препаратов в ближайшем районе, выполняя все операции с максимальной осторожностью и педантичностью, закупая на вырученные деньги лекарства и оборудование для своей частной клиники, либо жертвуя его в бюджетные организации. В схеме состояли многие влиятельные люди из аппарата здравоохранения и муниципальных организаций, которых текущий порядок вещей вполне себе устраивал.

Отец был человеком, будто бы знающим наперед все хитросплетения судьбы, имея при себе план дальнейших действий и сохраняя хладнокровность в любой ситуации. Мишу такой расклад не устраивал от слова совсем. Был период, когда он истерично доказывал необходимость врачебного вмешательства, были моменты, когда он готов был добиться признания Дмитрия Денисовича, отца своего родного, недееспособным и привлечь к работе психотерапевтов. Кидаясь на стены от безуспешных попыток переубедить его, он убегал из дома, найдя спасение в тусовках с дешёвым алкоголем и такой же дешёвой компанией. Но чуть позже возник довольно трудный диалог между сыном и отцом, который заставил Мишу отступить от своих планов, приняв выбор умирающего человека. Детали диалога не выходят у него из памяти и с мыслью о сказанных словах приходиться засыпать, просыпаться и жить. Но ему нужно как-то научиться уже. Отпустить отца. Отпустить себя. Отпустить все мыли, направив фокус на то, что сейчас действительно может быть важно. На вещи, которые можно ещё исправить, на ситуации, которые обуздать будет проще, чем угасающего на глазах сумасброда, который был для него в последнее время дороже жизни.

– Бать, нам надо это обсудить, – уверенно сказал Миша, перекрывая отцу дорогу на балкон, куда он хотел сбежать, чтоб пресечь этот диалог в зародыше.

– Нечего тут обсуждать, я не лягу ни в больницу, ни в дурку и вообще не позволю никому над собой проводить опыты! – отвечал отец, постепенно повышая голос.

– Лучше в гроб лечь, да?

– Лучше.

– А ты вообще обо мне подумал? У меня кроме тебя нет больше никого, почему ты не хочешь бороться хотя бы ради меня? Я никогда ничего у тебя не просил, даже денег не занимал, я всего добивался сам, но сейчас я тебя прошу единственный раз в жизни! Выслушай меня и не сдавайся ради меня!

– Пойдем покурим, че стоять, – пробурчал отец с отрешенным взглядом, будто сказал это засохшей горбушке на столе.

Когда оба вышли на балкон и прикурили, Дмитрий Денисович сказал уже более спокойным и располагающим тоном:

– Сынок, я понимаю, что тебе сложно это принять, нет, ты не перебивай сейчас. Дай скажу. О раке я вообще узнал за месяц до того, как решился сказать тебе. Да подожди ты! Я думал о лечении. Я действительно об этом думал, взвешивал все за и все против. Понимаешь, ты ведь взрослый уже, ты уже не ребенок, а я хочу уйти еще с тех пор, как мы похоронили твою мать, ты ее уж забыл поди.

– Не забыл, – со слезами в голосе сказал Миша.

– С тех пор меня на свете ничего не держало кроме тебя, которого надо было вырастить, воспитать, поставить на ноги. Я не был хорошим отцом, я понимаю, но ты был сыт, одет, обут, образован по мере возможности. Я тебе уже не нужен. А о ней я думаю постоянно. Каждый день. На протяжении вот уже почти пятнадцати лет. Я не могу так уже, лезть в петлю – смелости не хватит, а тут будто сам Бог меня услышал. Наверно и есть в жизни что-то такое… – на этом моменте он тлеющей сигаретой показал наверх и на какой-то промежуток времени повисло тягучее молчание. Оба докурили, но стояли молча. Отец облокотился на подоконник и смотрел поверх домов, Миша же, борясь со слезами бессилия смотрел в пол, ощущая монолитную усталость в плечах, от которой хотелось упасть и раствориться в вечности, обретя долгожданный снисходительный покой и отдых от ноши, которую приходится сейчас нести. Спустя какое-то время диалог возобновился:

– Мне тяжело без нее, ты не представляешь, через что мы прошли вместе с ней, но я таким счастливым не был никогда в жизни, никогда! Я гоню прочь от себя воспоминания прожитых с ней дней, но они все равно приходят за мной, от этого никуда не уйти, и я каждый раз пытаюсь сбежать от этого на работу, в запой, да куда угодно, лишь бы не думать о ней, но я устал, сынок, я очень устал от этого. Гришаевы дают мне хорошие лекарства, мне почти не больно. Свои последние дни я хочу провести не в палате с такими же рахитами, а в своем собственном доме с сыном. – повисло молчание.

– С тобой, потому что у меня тоже никого не осталось, – проговорил отец дрогнувшим голосом.

– А ты подумал, каково мне будет от того, что у меня на руках отец умирает?

– Так я все равно умираю, не важно, где это случится. Просто мы так мало времени проводили друг с другом, пускай хоть сейчас, хоть как-нибудь компенсируем… Слушай, ты говорил, что ничего у меня не просил, так вот и я тоже у тебя ничего не просил. А сейчас я прошу тебя, сделай мне одолжение, дай мне умереть так, как я хочу. Я достаточно близких похоронил, и знаю, что вправе просить такое. Пообещай мне, что ты продолжишь обучение музыке, что-что, а это у тебя получается хорошо, твоя мать тоже песни писала…

– Серьезно?

– Да, только не записывала их, любила петь сама. Ты мне обещаешь?

– Обещаю…

– Машину не продавай, это мне брат мамы, твой дядя подарил. С подарками так поступать нельзя. Не нужна будет – так пусть просто стоит.

– Хорошо…

– Сынок, я в последнее время много думаю об этом, если уж и есть что-то такое в этом мире, то может, и мы с твоей мамой снова увидеться сможем. Она мне снится, в последнее время все чаще. Ты пойми, что я может с ней снова встречусь, мне ведь больше и не надо ничего. Ты меня отпустишь?

– Да.

Долго Миша не мог забыть детали разговора, да и сейчас он тоже не забыл. Но что делать с таким человеком? Пусть будет его воля, надо привыкать жить одному. Для начала надо придумать план, взять пример с отца. У него всегда есть план, его невозможно застать врасплох. Можно будет сейчас набрать кучу смен на работе, это позволит как-то на законных основаниях не находиться дома. Пускай отец и говорил, что хочет провести остаток дней с сыном, но это была своего рода манипуляция, как дополнительный аргумент не ложиться в клинику. Да и имеет ли смысл в эту клинику ложиться. Лечатся те, кто хотят избавиться от болезни, а старик, хотя никакой он не старик еще, воспринял смертельную болезнь как подарок небес. Вот это да.