Саботажница

Я хотел уехать туда, где никогда не бывает лета.

Сколько я помню себя – я всегда, всегда этого хотел.

Я провел детство и юность в странном месте. Климат проклятой планеты неотвратимо менялся, и с каждым годом лето наступало все раньше, длилось все дольше, и жарило все беспощадней. Мне представлялось, что еще лет двадцать, и даже самые отъявленные летолюбы из тех, что меня окружали, заметят, что их нешуточно припекает. И тогда начнется массовая миграция летолюбов на север – в Карелию, Скандинавию, на Аляску, в Канаду. Я рассчитывал оказаться умней их всех: опередить эту волну и, главное, перебраться не туда, где впоследствии станет слишком тесно, а на какой-нибудь зеленый, прохладный остров – вроде Исландии.

Я предполагал, что когда масштабы переселения летолюбов станут очевидны, островные бюрократы предупредительно закроют иммиграцию. И все, о чем мне нужно позаботиться – чтобы к тому моменту я уже был на острове. С островными документами и островной работой.

А менталитет островитянина у меня всегда был.

Но время шло, и эти планы как-то сами собой рассыпались. После некоторых мыканий, не представляющих интереса даже для изложения в кругу семьи, и разменяв четвертый десяток, вместо прохладного, зеленого острова я оказался в Праге.

Я приехал в январе, в мертвый сезон, когда в городе почти нет туристов. У меня был двухгодичный контракт с маленькой чешской фирмой, на сумму, от которой, за вычетом налогов, ренты и счетов, мало что оставалось. Пытаясь как-то приобщиться к своему новому, хоть и временному, пристанищу, я, помнится, много гулял пешком. В выходные дни, когда город оживал к ночи, подолгу бродил по улочкам Старого места и Малой страны – чувствуя себя так, словно без приглашения заявился на вечеринку к незнакомым мне людям, а никто даже не заметил моего появления.

В общем и целом, я довольно скверно тогда проводил свои дни. Вечерами, после работы захаживал в дешевый китайский ресторан, расположенный в первом этаже дома, где я снимал квартиру. Медленно пережевывал ужин и бесполезные воспоминания. Затем отправлялся бродить по городу.

И в один из таких вечеров я встретил Веру. Была пятница, было холодно, шел дождь. Я хорошо помню ее расширенные зрачки и помню, что она первым делом сказала мне, когда мы встретились взглядами:

– Я не всегда такая.

Мы сидели «У златехо строму». В тесном подвальном помещении, на барной стойке танцевали три молодые девушки в нижнем белье; буквально у самых их ног толкались пьяные, обкуренные, обдолбанные англичане, немцы, голландцы, и другой сброд неопределенного происхождения.

За соседним столиком молодые люди в одинаковых костюмах через трубочки пили виски-колу из общего ведра объемом в добрых несколько литров. Очевидно, они прилетели сюда на мальчишник.

Кивнув в их сторону, Вера мрачно прокомментировала:

– Средневековые эпидемии их ничему не научили.

Я не понимал, зачем она привела меня в это место. Ее же саму, казалось, полностью захватило представление.

Я тоже стал смотреть на танцовщиц. Одна из них была особенно хороша – высокая, смуглая, черноволосая; в тот самый момент, когда она потянула застежку бюстгальтера, Вера, проследив направление моего взгляда, неожиданно проорала мне в ухо, почти оглушив меня:

– Понравилась?!!

Я потер ухо и молча кивнул.

– Хочешь, познакомлю? – спросила она уже тише и после некоторой паузы.

– Ты ее знаешь?

– Это Маркета. Моя сестра.

Я удивился. У девушки было типично чешское имя и типично чешские черты лица.

– Так она тоже русская? – спросил я.

– Нет, она чешка. Как и говенный муж моей матери.

– То есть, вы сводные?

Вера внимательно посмотрела на меня.

– А ты немного туповат, да? – спросила она с некоторым раздражением. – Разумеется, сводные. Ты посмотри на ее рожу. Она могла бы быть мне родней?

Я пожал плечами. Сходства в них и впрямь было немного.

Некоторое время мы молча наблюдали за Маркетой, которая теперь танцевала топлес. У нее было худое, гибкое тело и красивая, большая грудь – правда, несколько неестественной формы, что выдавало работу хирурга. Я обратил внимание на то, что выражение ее лица было совершенно каменным. Взглянув на Веру, я обнаружил то же выражение и на ее лице.

– А зачем мы пришли сюда? – спросил я наконец. – Увидеть голой твою сестру?

Вера кивнула, ни на секунду не отвлекаясь от шоу. Она буквально ела несчастную глазами, и, если бы было возможно взглядом столкнуть ее со стойки, или хотя бы сломать ей каблук, Вере бы это удалось. Спустя некоторое время, все еще глядя мимо меня на «сцену», она спросила:

– Не хочешь пику?

Пикой, или первитином, в Чехии называют метамфетамин. Я покачал головой.

– Почему?

– Это сутки не спать, – ответил я.

– И что? Завтра суббота.

– Не имеет значения… Так все-таки, на черта мы здесь?

Возникла довольно длинная пауза. Затем Вера процедила сквозь зубы:

– Эта шмара сломала жизнь хорошему человеку. И мне заодно.

Я уже начал догадываться, о чем идет речь, а она продолжала:

– Она это делает, сколько я ее знаю, понимаешь? Стоит мне кого-то найти, как она тут же начинает вертеть перед ним жопой. Я раньше ненавидела ее, но старалась держать себя в руках, мы же, вроде как, семья. Но за этого я собиралась замуж, – она запнулась и умолкла.

– Он сейчас не с ней, так? – догадался я.

Вера покачала головой.

– Но и не с тобой?

Она пристально посмотрела на меня, затем отвернулась и проговорила куда-то в сторону, так, что я едва расслышал ее:

– Он в дурке.

– А это еще почему?

– Пытался убить себя. Она попользовалась им, самоутвердилась за мой счет – и выкинула. Как и всех остальных. А этот дурак, я же готова была его простить. Сколько я навещала его, сколько носила ему домашней еды, вилась вокруг него. Но ему, хоть ты тресни, теперь подавай Маркету. Я как-то раз не выдержала, спросила у нее: Маркета, ну что ты с ними такое делаешь? Ну что, ты ртом создаешь давление в десять атмосфер?..

– Выходит, здесь ты ее наказываешь?

– Разумеется. Мозгов-то бог Маркете не дал; Маркета – дочь своего отца. Поэтому, пока я училась, Маркета дурью маялась. А теперь посмотри на нее. Ты даже не представляешь себе, какое удовольствие мне доставляет наблюдать, как она голой извивается у шеста, а всякие уроды – вот вроде тебя – ей деньги в трусы засовывают.

– И как, это работает? – поинтересовался я.

– Что?

– Наказание.

Вера расхохоталась.

– Ну, учитывая то, что она сменила уже третий притон, пытаясь от меня избавиться, думаю, да. На прошлом месте даже пыталась договориться с охраной, чтоб меня не впускали. Но я ведь ничего такого не делаю, верно? Прихожу, плачу за вход, как все, покупаю коктейли, глазею на шлюх.

Она снова внимательно посмотрела на меня, и повторила вопрос, с которого начался наш разговор:

– Ну, так что скажешь? Нравится она тебе? Познакомлю?

Понимая, что в данный момент это плохая шутка, я, тем не менее, изобразил на своем лице самый неподдельный интерес и живо кивнул. Тогда она придвинулась ближе, залезла рукой мне под свитер и потрогала мой живот; после, неопределенно хмыкнув, с безнадежным выражением лица покачала головой:

– Нет, это никуда не годится. Трата времени. Маркета любит, чтобы все было по высшему классу, понимаешь? Кубики пресса должны быть такими рельефными, чтобы между ними можно было вставить зубочистку. А в тебя зубочистку можно только воткнуть.

Она убрала руку. Какое-то время мы просто сидели молча. А потом я, сам не зная, зачем, спросил:

– А ты и сейчас простила бы экс-жениха?

– Да, – ответила она, почти не задумываясь.

– Довольно унизительно, не правда ли?

Она посмотрела на меня взглядом, который можно было бы счесть ненавидящим, если бы в ее глазах не стояли слезы. Затем резко поднялась и, с грохотом отодвинув стул, практически выбежала из помещения.

Посидев еще немного, я порылся в карманах пальто и извлек оттуда мятую купюру достоинством в сто крон. Протиснувшись к стойке, я просунул купюру между узкой тесемкой бикини и загорелым бедром Маркеты, которая присела для этого на корточки, рукой держась за пилон. Другую руку она положила мне на плечо; какое-то мгновение мы смотрели друг на друга – потом она кивнула мне, выпрямилась и продолжила танцевать.

Она и в самом деле была дьявольски красива.

Поднявшись наверх по узкой лестнице, я вышел на улицу. Пока мы были внутри, дождь кончился; у входа в бар стояла Вера и курила длинную, тонкую дамскую сигарету.

Увидев меня, она протянула мне что-то. В тусклом свете барной вывески я разглядел крупную розоватую таблетку замысловатой формы, в которой угадывался профиль американского президента. Я вопросительно посмотрел на Веру. Глаза ее все еще были влажными.

– Съешь хоть трампа, – сказала она. – Я настаиваю.

Закончилась зима, миновала весна; к началу лета мой досуг приобрел новые, прежде незнакомые мне формы.

Вера так и не познакомила меня с Маркетой – но зато познакомила со своими друзьями-наркоманами. В свободное время, когда она не терроризировала сестру, она в основном принимала спиды (или курила траву – в зависимости от настроения) и проводила время на рейвах.

В бытность мою студентом технического университета, где за каким-то чёртом читали культурологию, я, помнится, однажды писал работу по социокультурному анализу рейва. Доцент, который выдал мне это задание, очевидно, считал себя молодым, прогрессивным преподавателем; о рейвах мы оба имели самое туманное представление, – в нашем городе они просто отсутствовали, как феномен, – но, начав работать с «материалом», я довольно быстро пришел к выводу, что социокультурно анализировать там было нечего.

Спустя много лет, Вера дала мне возможность лично убедиться в этом.

Ее друзья, тем не менее, показались мне довольно приятными людьми. Их съемные квартиры были основательно – и в примерно равных пропорциях – захламлены буддистской и индуистской атрибутикой; всякого рода ароматическими свечами, лампами, гирляндами и светильниками, всевозможными пледами, накидками и покрывалами с замысловатыми узорами самых ядовитых расцветок; ковриками для медитации, приспособлениями для курения всего, что возможно было курить, наборами для чайных церемоний и тому подобным.

Почти все они были образованными, и почти никто не имел определенного рода занятий. Источники их доходов были довольно туманны. Большую часть рабочего дня они нередко проводили во сне.

Дольше и ближе прочих, Вера знала Олега и Алину – молодую супружескую пару из Подмосковья; старого друга их семьи Сашу, который приехал в Прагу из Петербурга и единственный из всех был постоянно трудоустроен – он работал в консалтинговой компании, печально известной тем, что она помогла подсадить миллионы американцев на опиоидные обезболивающие; и, наконец, Аду, которая была ее однокурсницей.

Чаще всего, компании психонавтов собирались у Саши. Он снимал большую квартиру в старом доме на Смихове; с его просторной террасы открывался роскошный вид на реку, и психонавтам нравилось подолгу разглядывать лунную дорожку и очертания моста Палацкого. Саша любил повторять, что за годы в Праге он спустил на наркотики и шлюх сумму, которая могла бы стать первым взносом за эту квартиру; принимая во внимание местную дешевизну веществ, можно было прийти к выводу, что стимуляторы, эйфоретики и эмпатогены делали его на редкость любвеобильным.

Замечу, что всякий раз, как он заводил эту пластинку про шлюх и даунпеймент, меня, в некотором смысле, съедало любопытство, ведь под экстази – по крайней мере, под достаточно большими дозами – секс для мужчины практически невозможен. Однажды, в очередной раз услышав о его расходах, я со всей возможной деликатностью поинтересовался, что конкретно он делает с труженицами – и его ответ не удивил меня: в основном, в МДМА-трипах ему просто хотелось полежать в обнимку с какой-нибудь голой девицей и поговорить по душам.

Одно время он даже горел идеей найти идеальную собеседницу для таких оказий. В своих поисках довольно скоро он обнаружил, что для разговоров по душам местные девушки, чешки и словачки, годились меньше всего – и дело было вовсе не в языковом барьере.

– Знаешь, – говорил он мне, – мы живем в эпоху войны полов. Кто-то считает, что она идет с сотворения мира – но черта с два; на самом деле, мы первое поколение, которое попало в это говно. Мужчины и женщины ненавидят друг друга, есть масса взаимных претензий, а пресловутая эмансипация окончательно ставит все раком. Я сам, когда еще жил в России, был не шибко высокого мнения о наших женщинах. И, только проведя здесь годы и насмотревшись на весь этот ад, я стал спрашивать себя: а чего я, собственно, до них докопался?.. Они делают, что могут…

Он, собственно, так и не объяснил, на какой такой ад он насмотрелся – а я не стал уточнять; но, думаю, в общих чертах я понял его.

Помимо работы, наркомании и систематического распутства, Саша занимался написанием киносценариев, которые, по его собственному убеждению, никто и никогда не стал бы покупать. Впрочем, по сей день я уверен, что он лукавил, когда говорил это: мне просто трудно себе представить, чтобы человек его склада тратил многие часы кропотливого труда на что-то, что сам считал безнадежным.

Так или иначе, когда мы узнали друг друга получше, он сам предложил мне прочесть одну из его работ. И это был странный сценарий, для очень странного фильма.

По сюжету, некий молодой человек переезжал из своей глухомани в Санкт-Петербург, дабы в полной мере воспользоваться возможностями большого города: построить карьеру, обрести любовь, ну и тому подобное. Однако, по приезду он довольно быстро обнаруживал, что Петербург – «город позеров и город-позер»; его обитатели заурядны и серы, верят в собственную исключительность лишь по праву нахождения «в этом болоте» и активно изображают из себя все возможные «сорта интеллигенции» (в этом месте закадровый голос вспоминал расхожую цитату Ленина).

Примерно с середины повествования фильм неожиданно менял жанр: уличные хулиганы сбрасывали главного героя с Троицкого моста, и, всплыв на поверхность, он обнаруживал себя в Петербурге 1837-го года. Дальнейшие перипетии приводили его на светский раут, где, в растрепанных чувствах, он высказывал столичным дворянам все, что думал уже об их позерстве (в частности, особенно крепко им доставалось за повседневное использование французского языка). Присутствовавший при том камер-юнкер Пушкин, будучи оскорблен до невозможности, бросал главному герою вызов; в ответ последний дерзил солнцу русской поэзии, называя его «лизоблюдом, никогда не стоившим и мизинца Радищева», намекая на его очевидное дуэльное преимущество ввиду скромных размеров («на двадцати шагах могу Вас и не разглядеть, милейший»), и обещая «дать ему удовлетворение» сразу вслед за мсье Дантесом.

Далее сюжет развивался циклично, явно подводя зрителя к выводу, что любимый город большинства русских всегда был таким. Герой, тщетно пытаясь вернуться в свое время, снова и снова прыгал с моста в холодные, мутные воды Невы, последовательно всплывая то где-то в начале 1910-х (где на поэтическом вечере в «Подвале бродячей собаки» он издевался над позерами Серебряного века, делившими всех посетителей легендарного кабаре на «своих» и «фармацевтов», беспардонно указывая им на то, что они одеты, обуты, сыты и живы(!) стараниями этих самых «фармацевтов»); то в конце 1930-х, где на вечеринке новой сталинской элиты он провоцировал собравшихся крамольными разговорами – а после едва успевал добежать до моста, преследуемый «черным воронком»; и, наконец, в начале 1970-х, где он посещал квартирник, передразнивал Иосифа Бродского за его «идиотскую манеру декламации», бил морду Довлатову и третировал завсегдатаев «Сайгона» за то, что они «писали, сочиняли и рисовали говно», и при этом имели наглость ввести в оборот термин «сайгоновский человек».

На этом сценарий, собственно, заканчивался, и дальше следовали бессвязные, обрывочные заметки человека, который явно находился в состоянии измененного сознания, когда переносил на бумагу свои мысли. Пораженный до глубины души отсутствием у автора всякого уважения к столпам родной культуры, я, тем не менее, поинтересовался, чем, по его мнению, должна была закончиться эта история.

– Да черт его знает, – пожал плечами Саша. – Никак не мог решить: то ли в конце концов он вернется в настоящее, и, несмотря на весь пережитый опыт, решит дать городу шанс, то ли останется в семидесятых. И уж тогда – обнаружив, что застрял в самом унылом городе в самую унылую из временных эпох – он покончит с собой… прыгнув с моста, – он расхохотался.

В целом, несмотря на все его странности, мне нравилось проводить с ним время. Мне всегда не хватало той легкости, с которой люди вроде него проживают свои жизни. Но если раньше, встречая таких, я лишь отмечал про себя эту разницу, то Саша как будто передал мне – хотя бы в некоторой степени – свое наплевательское отношение примерно ко всему вокруг. Я стал меньше беспокоиться о своей работе и карьере, почти перестал планировать и совершенно перестал считать деньги.

Хотя, возможно, все дело было в наркотиках.

Олег, которого Саша знал еще со студенческих лет, зарабатывал на жизнь самым, без преувеличения, экстравагантным способом из всех, что мне когда-либо доводилось видеть. Программист по профессии, давно выгоревший и охладевший к своей работе, но с годами опыта и привлекательным резюме, он часто менял работодателей, принимая предложения только от транснациональных корпораций. Его нехитрый расчет сводился вовсе не к тому, что в них можно затеряться и не работать – на практике, дела обстоят совсем иначе; но вот процедуры онбординга в компаниях-гигантах зачастую растягиваются на долгие недели и даже месяцы.

Сперва новоиспеченного сотрудника знакомят с политиками компании, он проходит бесчисленные тренинги – по деловому этикету, деловой переписке, анти-коррупции, анти-харрассменту, и прочее, и прочее. Кроме того, он должен получить доступ во всемозможные корпоративные системы – а это требует заполнения форм и некоторого ожидания. В особо запущенных случаях, даже завершив «обучение» и получив все необходимое для работы, сотрудник не сразу попадает на проект, и еще какое-то время уходит на то, чтобы менеджмент придумал, куда бы его приткнуть.

Таким образом, устроившись на очередную «шабашку», как он их называл, Олег нередко получал свою первую рабочую задачу лишь через месяц-два. Но и это еще не означало конец игры. Обычно прежде, чем его наконец увольняли, ему удавалось продержаться как минимум три-четыре недели, не производя ни строчки кода, безбожно отбрехиваясь на совещаниях, используя все доступные больничные и жалуясь на неисправность техники – и, в конце концов, унести домой сумму, примерно эквивалентную одной средней годовой чешской зарплате. Этих денег хватало еще на несколько месяцев беззаботного существования и безудержного употребления – а когда они заканчивались, все повторялось по новой.

Эту схему, казалось, можно было проворачивать бесконечно. Трудовых книжек в Чехии не существует, да и работал он исключительно, как контрактор. На собеседованиях врал рекрутерам, что последние годы занимался фрилансом. Единственное, что его действительно раздражало – это токсичные корпоративные менеджеры, которые омрачали его «шабашки» регулярными встречами в душных стеклянных переговорках-аквариумах, на которых участливо, но настойчиво расспрашивали его, в чем причина его низкой производительности и чем они могут ему помочь. А он сидел напротив, мысленно посылая их куда подальше, а вслух пускаясь в пространные рассуждения о проблемах, которые он наблюдает в работе своей команды, и о том, как, исходя из его богатого корпоративного опыта, их следовало бы решать.

Его жена Алина, строго говоря, не работала вовсе. В России она училась на психолога, но то ли бросила, то ли была отчислена. Отсутствие образования никак не мешало ей представляться психотерапевтом и продавать свои услуги страждущим, коих среди психонавтов хватало. Однажды прочитав на Википедии о том, что до криминализации МДМА его ограниченно применяли в психотерапии, она порой проводила свои «сеансы» обдолбанной (и всегда – обкуренной), совершенно игнорируя тот факт, что даже терапевты шестидесятых оставались трезвыми, принимая своих пациентов. Хотя, возможно, причина была в том, что ей самой требовалась помощь.

Эпизодическое общение с ней подталкивало к мысли, что было что-то очень мрачное в ее детстве, вряд ли физическое насилие – скорее, неприятие, недоверие, недостаток любви. Пытаясь справиться с последствиями этого в своей ранней молодости, не от большого ума она совершила ошибку, которую бесчисленное множество раз совершали до и после нее – вместо того, чтобы разобраться в своих комплексах, она воспитала в себе нарциссизм и решила, что таким образом избавилась от внутренних проблем. В итоге, избавилась она от них настолько основательно, что даже бросила в Москве своего единственного ребенка, рожденного в предыдущем браке – чтобы без лишних забот употреблять то в Праге, то в Гоа, не обременяя себя ненужной ответственностью. Ее пожилые родители, которым пришлось взять на себя воспитание внука, периодически грозились лишить ее родительских прав – но ей эти угрозы были, что с гуся вода: она просто закуривала очередной косяк и повторяла себе, что она – мини-бог в своей жизни, и живет только по своим правилам.

Вообще, все мы были в той или иной степени безответственны. Безответственны по отношению к своим родным, своей работе, своему здоровью. Но такого химически чистого, кристального инфантилизма мне, пожалуй, более не доводилось встречать.

В целом же, повторюсь, люди из тусовки показались мне довольно приятными, а время, проведенное в их компании, развлекало меня. Но только не тогда, когда я был трезв. Без МДМА мне не особенно хотелось видеть их, говорить с ними было скучно, и, в основном, не о чем – и тогда меня одолевала тоска.

Но было и одно исключение из этого правила – и вот о нем дальше и пойдет речь.

Как ни странно, я плохо помню то первое впечатление, которое произвела на меня Ада. Я был здорово размазан в тот вечер и временами совершенно выпадал из реальности и нашего разговора. Я, помнится, только подумал, что она была очень красива – особенно, для псай-транс тусовки, где девушки будто бы нарочно стараются выглядеть асексуальными и бесполыми; вероятно, я даже спросил себя тогда, не ошиблась ли она дверью.

Вообще, под экстази все люди кажутся более привлекательными, чем они есть на самом деле – но даже в состоянии тяжелой интоксикации я понимал, что это был не тот случай. В те редкие моменты, когда мне удавалось сфокусировать на ней взгляд, она буквально завораживала меня – но всякий раз мои веки сами собой опускались, и я снова проваливался в полузабытье.

После нашей первой встречи она на некоторое время исчезла из поля зрения. Я приходил на рейв, и общие знакомые говорили мне, что мы разминулись; заходил в гости к Саше, и он сообщал мне, что она только что ушла. Но зато нашу вторую встречу я помню прекрасно. Она действительно поразила меня.

Была субботняя вечеринка в «Кросс-клубе», и где-то в середине ночи я вышел на улицу за глотком свежего воздуха. У входа в заведение толпилась молодежь; среди этой пьяной и обдолбанной массы сразу привлекала внимание группа русских студентов, между которыми явно что-то назревало.

Картина выглядела несколько каррикатурно: один из группы – маленький, кучерявый, со злобным лицом, – агрессивно провоцировал паренька, который был на две головы выше него. Все поведение и внешний вид коротышки вызывали в памяти старую пословицу про клопа: помимо множества грязных оскорблений, он через слово подначивал оппонента начать драку – но, при этом, как это обычно и бывает, не предпринимая со своей стороны никаких попыток перевести конфликт в физическую плоскость.

Паренек же драться явно не хотел – и «клоп» успешно достигал своей цели, выставляя его трусом. Еще человек пять, – по всей видимости, не случайные зеваки, а их общие знакомые, – стояли вокруг и молча наблюдали.

А потом произошло то, что поразило меня до глубины души. Мимо меня проскользнула тень: темные кроссовки, темные джинсы, черная толстовка с надетым на голову капюшоном; Ада – а это была именно она – бесшумно приблизилась к студентам, достала из кармана струйный перцовый баллончик и, не произнося ни единого слова, залила коротышке лицо.

А потом – как будто этого было мало – она догнала его, закрывшего лицо руками и орущего благим матом, и одним резким движением сорвала с него штаны вместе с бельем до самых щиколоток, чтобы изумленная публика могла лицезреть короткие волосатые ноги и крошечный бледный член.