Как я уехал в Кострому

Я хочу вас кое с кем познакомить. Это моя дверь, ее зовут Берта. Вообще-то она сделана в России, и ее должны были назвать привычнее – Варя, Маша или Анастасия Петровна. Но меня привлекает некое благозвучие европейских имен. Только вслушайтесь: Кьярра, Одри… Эбигейл – вот тоже хорошее имя. А мою дверь зовут Берта. У германцев это древний дух в белых одеждах и с гусиной лапой. Он карает тех, кто жрет в пост. А еще есть Большая Берта – это артиллерийское орудие сверхбольшого калибра. Получается, что моя дверь – кремлевская диета разрушительной силы.

Берта матово-черная. Она легка в уходе и неприхотлива в быту. При покупке мне нахваливали ее сторожевые качества. Говорили, что она ударопрочная, усилена арматурным каркасом и наполнена жидким пенопластом. То есть еще и тепло держать будет, не только оборону. Петли бесшумные, замки неболтливые… Вы когда-нибудь задумывались, что ваш замок знает о вас все? Он знает ваше расписание, пищевые привычки, алкогольные предпочтения, которые оставляют на нем засечки, когда вы не попадаете в замочную скважину с первого раза. Ваш замок мог бы многое рассказать о вас. Но современные замки не болтливы.

Вот вы привыкли к дверям и совершенно не замечаете их уникальных свойств. А ведь в дверь можно не только войти и выйти, ее можно использовать как музыкальный инструмент: хлопать, стучать. В нее можно барабанить, можно скрестись. Под нею можно подвывать. А еще дверь можно поцеловать.

Сейчас расскажу одну занимательную историю. Одна моя знакомая очень интересно использовала дверь. Она хваталась за верхний край двери, обхватывала ее ногами с двух сторон и елозила так по ней до наступления оргазма. Честное слово, я не шучу! Как-то раз я сам наблюдал этот акробатический этюд. Так что выражение «спать под дверью» обрело для меня новый смысл.

Кстати, дверь подарила нам одну из лучших мелодраматических сцен в мировом кинематографе. «Джек, вернись! Вернись, Джек!» – девочки всего мира тогда писали петиции Кэмерону, обвиняя его в бездушии. Дверь большая, писали они, Роза и Джек могли бы забраться на нее вдвоем и выжить. Но Кэмерон расчетливо убил беднягу Джека и подарил миру лучшую любовную сцену в окружении трупов.

Двери бывают разные. Есть двери путешественников. Они месяцами могут не видеть хозяев. Стоят себе закрытыми. Скучают. Если бы они могли бы выбегать на дорогу и глядеть туда, за горизонт, так бы и делали. Но они на службе: долг. Бывают двери обывателей. Кажется, что «обыватель» – обидное слово. Вот если бы не Чехов, то в слове «обыватель» не было бы ничего обидного. Обыватель – это просто местный житель. А Чехов и тут нам насолил – обозвал ограниченными людьми с мещанскими взглядами на жизнь. Как будто мало его «Вишневого сада» в школьной программе. Но классик прав – моя Берта меня часто видит.

Я не путешественник, я мало где был. Если верить социальной рекламе, то даже пластиковый мешок для мусора путешествует чаще меня. Ирландия всегда была первой в моем списке. Но попасть туда оказалось сложнее, чем в яблоко на голове жены. Вы же помните ту историю, когда стрелок на спор выстрелил в яблоко, стоящее на голове жены, и не попал? В яблоко. Вернее, там была не жена, а сын. И в яблоко как раз он попал. Жену же потом просто так застрелил… Так вот, он попал, а я не попал. Не стрелок я. Ни в яблоко, как говорится, ни в Красную армию. Промахнулся мимо Ирландии чуток, попал в Турцию.

Потом был Египет. Из хорошего в Египте – «Рок-кафе» и виски из дьюти-фри аэропорта Домодедово. После случился пенсионерский тур. Знаете, когда в большой круизный лайнер пачками грузят европейских пенсионеров и нашу классовую ненависть. Скучно невыразимо! Есть сомнительное развлечение – материть обслугу, но эквадорские парни подозрительно быстро на чистом русском начинают отвечать тем же.

А дальше был Израиль. Знаете, что такое еврейское счастье? Если не знаете, то я не стану объяснять. Вы уже счастливый человек, к чему вам вся боль и скорбь еврейского народа, в исполнении толстого татарина… Где, где мои еврейские корни? Где они, мама?! У меня уже есть еврейское счастье, чувство юмора обреченного человека и бесконечная любовь к земле обетованной. Так где же мой Моисей? Когда он пойдет к фараону с требованием трех миллионов долларов мелкими купюрами? С ним мы потом будем уходить от погони, раздвинув волжские воды.

Знаете, какое вдохновение снисходит на человека возле Стены Плача? Даже если до этого был ступор, и вы не знали, о чем же написать Всевышнему, то перед Стеной Плача у вас прорезается писательский талант, вам вдруг есть о чем с Ним поговорить, за всех попросить. А потом в Стену рассовать. Надо заметить, что это довольно удобный способ связи с Царствием Небесным. Получается, в Израиле народ живет через стенку с богом. Иногда перестукивается.

Потом была еще раз Турция, но дорого, скучно и недолго… Нет, вы не подумайте, с географией у меня неплохо, я вот и глобус купил. Один пьяный автослесарь мне очень советовал:

– Купи глобус. Не выпей, но купи! Раскрути его, как барабан у Якубовича, и ткни. Куда пальцем попадешь – туда и ехай… ик, едь. Наугад не тыкай. В океан попадешь. А это примета плохая. Я вот плаваю плохо. И я в океан не тку… ик, не тычу. У меня друг вот так сильно ткнул, глобус проткнул. Ну и поехал осматривать шахты Кузбасса. Вдумчиво ткать… ик, тыкать надо. И не пить. А хочешь вокруг света за восемьдесят дней? Купи большой глобус. И ходи вокруг. Понял, да? Только Австралию оставь. В Австралию надо ехать после. Чтобы там умереть.

Я до сих пор одного не пойму: чего он так далеко за смертью собрался? Ему здесь земли мало, что ли? В общем, я купил глобус. Куда ткнуть? Хочу в Австралию, да рано мне помирать.

Я знаю, где находится Ирландия. Немного западнее Британии. Чуть в стороне и выше Уэльса. Там варят отличное пиво и делают посредственный виски. Танцуют джигу и пьют как черти. Живут там сплошь рыжие, говорят на смешно звучащем диалекте, клянут англичан. Когда-то эти рыжики построили Америку. Просто сели на подручные плавсредства и сбежали со своего голодного сырого островка в Новый Свет. Захватили с собой святого Патрика, четырехлистный клевер и немного таланта в актерстве и песнопении. Знаете, ирландцы оказались похожими на евреев. Те и другие где-то долго шатались, пока не достигли земли обетованной. Причем ирландцы в пути сильно размножились. Иначе как объяснить, что в Ирландии живет четыре миллиона ирландцев, а в Новом Свете – тридцать три.

Я ни разу не был в Ирландии, но знаю о ней неприлично много. Я простой житель страны морозов, слипшихся пельменей и самогона из табуретки. Что роднит мою родину с Изумрудным островом? Климат? Вряд ли. Наши морозы – бедствие даже для белых медведей. Может, пристрастие к алкоголю? Мешать виски с пивом приятнее, чем мутить ерша. И после даже отрыжка вкуснее. Но сходство на этом заканчивается. Для жителя страны победившей клептократии непатриотично так много знать про земли на севере от Британских островов и не знать о городе, в который переехал.

Честно говоря, я не выбирал между «уезжать» и «оставаться». Уезжать! Распахнуть Берту, погладить ее шершавый металлический бок на прощание и двинуться в путь. Необходимо было выбрать направление. Умные, предприимчивые и смелые бегут из моего родного города в Москву. Умные, но трусоватые – в Питер. Я выбрал Кострому. Кто я? Что этот выбор говорит обо мне? Что я вообще знаю о Костроме, кроме песни?

Кострома – маленький городок в верховьях Волги. Однажды он был дотла сожжен князем Константином. С тех пор он так и стоит в дыму, пепле и копоти, печными остовами сгоревших изб целясь в небо. А если смотреть сбоку, то он становится похож на выбеленный солнцем скелет кита, выбросившегося на пустынный пляж.

В таких местах рождаются всемирно известные босяцкие блюда. В Испанских кварталах Неаполя, в самом логове Коморры родилась пицца. И после захватила мир. А в Костроме появилась солянка, наследие татаро-монгольского ига и наш ответ неаполитанскому влиянию. Маленькие, чернявые потомки чингизидов наполняют Кострому как квашеная капуста деревянную кадку. Даже в разудалой языческой «Костроме» слышится татарский напев: «Кострома, Костромые, государыня моя, Кострома, айе». «Айе» переливисто разливается в припеве, несется над выжженной Костромской землей. Татарское «да» заполняет собой все вокруг. И что-то родное вдруг накатывает на тебя в этом старом городе, который пережил пару десятков правителей, три пожара и подарил миру солянку. Такую, с разномастными копченостями, бараньими почками, крупно нарубленными оливками и непременным лимончиком. И моя татарская суть закричит, запоет: «Айе, шундый тамле!»

В Ирландии живет великий актер. Брендан Глисон.

Брендан Глисон любит солянку. Я вам точно это говорю. Даже если ее ни разу не ел, он все равно ее любит. Я виски люблю. Брендан тоже. Я «Гиннесс» люблю – и Брендан его уважает. Я в пабах зависаю. А уж как Брендан там гудит – не вышептать. Я люблю солянку… Прослеживаете взаимосвязь? Я уверен, мы с Бренданом подружимся на почве этой любви. Ведь однажды я ворвусь в Кострому, проскачу ее зелеными улицами, вырвусь на оперативный простор, а там и до Ирландии рукой подать.

По-моему, познакомить Брендана с солянкой – хорошая причина для путешествия в Ирландию через Кострому. Я уже вижу эту картину; сначала касса, тут все классически:

– Ту тикетс ту Даблин.

– Куда, блин?

– Туда, блин!

Потом досмотр:

– Простите, мистер, а что это у вас в котелке? (Exuse me, what do you have in your kettle?)

– Солянка.

– А почему так пахнет? (Why is it smelling so?)

– Свежая.

Затем пограничный контроль.

– Причина визита? (The purpose of the visit?)

– Солянки Брендану привез.

– Настоящей? (Genuine?)

– Да.

– Костромской? (Kostroma?)

И вот когда я утвердительно кивну в ответ, меня уважительно проводят до выхода из аэропорта, подгонят к двери лимузин и с эскортом мотоциклистов сопроводят прямиком по нужному адресу. Доставят к самому порогу дома Брендана Глисона. Старик увидит меня, обнимет, прослезится, а потом нацедит нам по стаканчику. Выпить под горячее – святое дело.

Вот только не надо думать, что мое путешествие продиктовано банальным бытовым пьянством. Алкоголизм – это совсем не то, что вы привыкли себе представлять. Это взять и сорваться к ней посреди ночи. Долго трезвонить в домофон. Ворваться в прихожую, сгрести ее в охапку, зарыться в волосы и страстно шептать, что ты пришел. Ты у ее ног, ты сейчас весь мир заставишь поклоняться ей. Ты говоришь ей, что вот сейчас ты бог, ты – центр мироздания. Ты можешь для нее все.

А она не вырывается, не кричит, не бьет тебя по лицу мокрым полотенцем, не шепчет громко:

– Ты чего орешь?! У меня все спят!

Она ласково берет тебя за подбородок и предлагает еще пятьдесят грамм. А потом как-то легко уходит. Просачивается сквозь тебя. Даже дарит легкий поцелуй. В одно касание, невесомый. И вот ты уже стоишь на морозе дурак дураком, не понимая, что это вообще было.

А утром она пришлет тебе смайлик. И напишет что-то про искру, которую не дают твои отсыревшие свечи. И тогда, только тогда ты точно поймешь, что никогда не представлял, как правильно. Даже когда знал, все равно не знал. А все потому, что ты не по этому делу. Ты – алкоголик.

Чарльз Буковски утверждал, что к алкоголизму надо готовиться. Нельзя просто так взять – и стать алкоголиком. Надо пройти трудный путь от любителя рюмашки за обедом до маргинала, побирающегося у вокзала. Алкоголизм не простуда, его не подхватишь по пути с работы домой. Не скажешь наркологу, что это мальчики за гаражами выпивали, а ты просто рядом стоял. Спонтанного алкоголизма в природе не существует. Доказано лучшими алкоголиками мира.

Как у любого выпивохи, мое пристрастие к алкоголю имеет философское обоснование. Это не просто пьянство, это погружение во внутреннюю Ирландию. В этот раз я погрузился с конкретной целью – выпить с Бренданом Глисоном. Он человек простой и не откажет путешественнику из далекой холодной мамы-Раши в стаканчике-другом. Даже двум путешественникам. Только конченный псих будет выпивать с Бренданом в одиночку.

Я знаю, что Глисон прошел через пару сотен алкогольных погружений. Он крепкий старик, и попойка с его участием непременно закончится дракой. Лихой кабацкой рубкой. Исход сражения может быть разным. Если Брендан Глиссон наваляет нам, наутро парочка местных интернет-изданий черкнет заметочку, что в пабе на углу Henry Street и Liffey Street Upper в легкой разминочной потасовке был замечен Брендан Глисон. Если мы намнем бока Брендану, на следующее утро все мировые СМИ облетит новость о нападении на известного актера двух безумных русских. А дальше пойдут требования к мировому сообществу ужесточить санкции против этих северных варваров. Ну, и про Путина еще чего-нибудь добавят. Новость без Путина – как секс в одиночку: возможен, но не радует.

Лично я ставлю на ничью. На нашей стороне молодость и задор, на его – огромный опыт кабацких драк. Но у нас козырь в рукаве – нас двое. Возможно, это уравнивает шансы. Закончится все в любом случае кружкой «Гиннесса» и лихой татарской «Эх, сыз матур кызлар». Брендан обязательно ее выучит. Татарская плясовая с гаэльским акцентом. Это счастье!

Я уехал в Кострому, чтобы выпить в Ирландии с Бренданом Глисоном. Вы не находите это странным? Как можно переехать в город, про который знаешь меньше, чем про далекую северную страну? Кого я здесь знаю? Никого. Кто меня здесь ждет? Никто. Как меня зовут местные жители? Никак. Правило трех «н» останавливают целые нашествия, но вот не меня! В конце концов, что знали ирландцы о Новом Свете? Что там есть земля. В нее можно что-нибудь посадить. Из этого может что-то вырасти. Заколоситься, заклубиться и потом по кружкам разлиться. Чтобы потом веселиться.

Что я знаю про Кострому? Там есть земля. В нее можно что-нибудь посадить. Там живут люди. В них можно что-нибудь посадить, чтобы потом посидеть, поговорить. Это даже больше, чем знали ирландские переселенцы. В отличие от них я точно знал, что мой «Титаник» в пути не нарвется на айсберг, и до своего нового света я доберусь целиком и без посторонней помощи.

На карте мира давно нет белых пятен. Эпоха великих географических открытий закончилась. Но у меня свой глобус, и он белый. Два-три пятнышка плюс немного России – не в счет. Там, где у нормальных людей Ирландия, у меня белое пятно. Просто море первозданного чистого белого цвета. Где Кострома – тоже. Не мир, а сплошная терра инкогнита. Ирландия – это «Гиннесс», шествие на День святого Патрика, музыка и террористы в Белфасте. И еще пару «Гиннесса» повторите, пожалуйста. Кострома? Что это? Знания о Костроме еще беднее. Станет она моей новой любовью? Затеплит внутри? Будет выходить на дорогу в моменты кратких разлук?

Я мало что понимаю в женских городах. Как и в женских странах. Они открыты случайным знакомствам? Они доступны? Любят выпить? Ласковы во хмелю? Я не знаю, как любить женский город. И женскую страну. Я бы мог любить ирландскую глубинку так же, как русскую: разбавить скрипочки пастушьими рожками, запить ржаной самогон темным элем. Начать день с коддла, а завершить котлетами с тушеной капустой. И любить этот симбиоз свинцовых небес, прибрежных дюн, лиственных лесов, кикимор и лепреконов. Любить без памяти. Безоглядно. Так, чтобы эта любовь не испустила дух на третий день.

Любовь живет три дня. Это поразительное открытие я совершил еще в девятом классе, когда первая красавица школы повела плечом и проплыла мимо. Знаете, как это обидно… Три дня, три дня ты готовился. Репетировал. Репетировал! Главное – не гримасничать и смущаться в меру. И цветы. Какие цветы могут быть куплены на уворованную у родителей мелочь? Букет тюльпанов с толстыми короткими стеблями, перевязанными нитками. Но я наскреб на розу. Вы знаете, она была роскошной. Лучшая роза в моей жизни. У нее был большой и довольно плотный цветок и длинная мясистая ножка. Если бы розу можно было есть, я бы тут же нашинковал ее в салат. Она была аппетитна, если так можно говорить о цветке.

Посмотрите на меня, я стою с цветком. Отрепетированной речью. Причесанный. Это важно. Рубашечка заправлена. Выпуск спереди чуть больше, сзади – поплотнее. Красивый до жути. Вы вообще понимаете, на какой подвиг я пошел, через какой позор проходил в этот момент?..

Я стою в школьном коридоре. Мимо меня туда-сюда шастают одноклассники, пацаны из параллельных классов. Тычут пальцами, прячут улыбочки эти глумливые. А я стою: гордый, красивый, в заправленной рубашечке. Причесанный! Это важно. Жду. Внутри затеплилось. Забилось. Вдруг понимаешь, что у тебя есть сердце. Оно может кричать, бить в барабаны, даже прыгать через лужи.

И вот по школьному коридору плывет она. Я весь обмер, сердце гулко стучит, в коленях слабость предательская. И язык, язык к небу прилип, не шевелится. Надо же что-то говорить, она уже поравнялась со мной, надо выдавить из себя хоть слово… Ну, ты же репетировал! Репетировал! И ты что-то мычишь и протягиваешь ей цветок. И даже как-то не весь цветок. Только часть. Так бывает, когда руки не слушаются, а ты хочешь цветок протянуть, и он не цветком вперед протягивается, а стеблем. И рука полусогнутая, пальчики дрожат. А потом цветок – бац! – и выпадает. Вот вся эта роскошная роза и на полу. И первая красавица школы смотрит на тебя, а потом плечиком так поводит и уходит. И уже неважно, что самый лучший цветок валяется на полу, что ты заправленный и причесанный. Внутри вдруг становится пусто и удивительно легко: все, отпустило. Щелк – словно кто-то могущественный и неподвластный твоей воле вдруг опустил рубильник. Поднимаешь с пола эту розу, бежишь к самой некрасивой девчонке в классе, суешь ей эту розу: «Дормидонтова, на!» Выправляешь рубашечку, взлохмачиваешь прическу и выбегаешь на улицу. А там – весна! Птицы орут как оглашенные. Свежесть дурманящая, солнце! Да к черту ее, эту Ингу, тут такая весна!

Если честно, то я не был обделен женским вниманием. Женщины были в моей жизни всегда. Каждый час моего существования был пропитан ими. Юбки падали или задирались с завидной регулярностью. Меня любили женщины миниатюрные, такие хрупкие, что казалось, подуй легкий ветерок, и они сломаются пополам, рассыплются на тысячу мелких осколков. Эти маленькие березки оказались самыми стойкими. Гнулись и не ломались. Простите за двусмысленность, но одна такая фарфоровая девчонка выдерживала атаку моего бронепоезда несколько лет. Она ушла от меня сама. Когда у меня на перегоне что-то заклинило, и я перестал стремиться в ее депо.

Монументальные женщины любили меня не меньше. Им не хватало стойкости, но они старались. Страстно и сильно, так же сильно, как мечтали о счастье. Одна грандиозная женщина из Ростова как-то крепко прижала меня в танце и жарко зашептала на ухо:

– Мы заведем с вами котеночка и комнатную розу. Вы же любите комнатные растения? Помните, как в «Маленьком принце»: роза, что ждала тигров? У нас будет такая же. А еще мы станем с вами ходить в электрический театр. Вы же любите электрический театр? Там сейчас дают прелестную вещицу. А в ванной мы повесим розовую штору. Вы же любите розовый цвет?

Я сбежал от нее через пару месяцев. На память остались упреки, розовая штора и жгучая любовь к большим округлым женским прелестям. Я так полюбил монументальных женщин, что когда одна из моих бывших миниатюрных девчонок спросила: «А как выглядит твоя нынешняя любовь?», я ответил: «Видела когда-нибудь нефтяной танкер? Ну, собственно, вот». Одна беда: мне с ними скучно. Милашки тоскливы. Сумасбродки предсказуемы. Развратницы банальны. Правда, моралистки веселят, но надо очень любить пранк, чтобы связать жизнь с такой дамочкой.

Где-то под океаном белого цвета на моем глобусе прячется Куба. Я уверен, она поможет мне развеять тоску. Если бы уже завтра мне пришлось выбирать между рыжими и темненькими, я бы выбрал темненьких. Любовь должна быть с привкусом шоколада, а не пива. О Кубе я знаю даже больше, чем об Ирландии. Оба острова роднит любовь к подручным плавательным средствам и к Новому Свету. Но вот Новый Свет не любит кубинцев. Америка не хочет, чтобы кубинцы ее строили. Видимо земли стало меньше. И согнать с нее остатки истинных хозяев уже не получится. Это все чертовы права человека! В новом веке геноцид стал предосудительным развлечением. Но я не Америка, меня восхищают креолки, переплывающие Флоридский пролив в поисках белого жениха.

Однажды ирландки покорили Голливуд. «Гиннесс» и пара капель виски двигают жернова ирландской истории. Мохито – напиток пожиже. Кубинский ром создан для наслаждения жизнью. Тростниковый спирт не пробуждает в жителях кубинских островов боевого духа древних завоевателей. Он помогает лучше двигаться в такт кубинской сальсе. Но движения креольских женских бедер под сальсу лучше прыжков и подскоков ирландской джиги.

А еще я обнаруживаю в себе любовь к новоорлеанскому джазу. Он иногда напоминает мне танец теней на асфальте жарким летним днем. И грешное влечение к холодным красавицам нордического типа с неожиданно-страстным разрезом платья. Я чувствую в себе тягу к старым кадиллакам. Современные машины скучны. Их много, они одинаковы. Это жестяные коробки на колесах, различающиеся только продолжительностью вашего финансового рабства. В старых же автомобилях есть свой шарм. Даже то, что ручка переключения скоростей под рулем, спереди не два кресла, а сразу целый диван, это очень впечатляет. В таком автомобиле чувствуешь себя королем Нигерии, открывающим парад по случаю очередного военного переворота.

Я представляю, как рассекаю на моем Cadillac Eldorado вдоль кромки моря, скажем, где-нибудь в кубинском Варадейро. Я в парусиновых брючках, светлом поло классического кроя и шляпе «на панаму». А потом это становится похожим на клип Питбуля и Бруно Марса, где крепкозадые темнокожие танцовщицы исполняют тверк на капоте, натирая его воском и своими прелестями. Обывательская мечта. Мещанская. Прав Антон Палыч. Но что вы хотите, я уже засматриваюсь на молоденьких девочек – стремительно старею. Что мне остается – Бруно Марс, Cadillac Eldorado и лето. Лето самой большой любви.

Лето – это любовь. В наших краях она не великая. У нас не принято быть в тепле долго, можно размякнуть, подобреть. Чего доброго потом начнешь частокол разбирать, скрепы духовные гнуть и задавать главному агроному вопросы, почему у нас урождается только лопух да крапива, когда могли бы ананасы и рябчики. Потом перестанешь ждать врагов, а после вовсе саксофон и бомбу в царя. Поэтому любовь у нас короткими перебежками, да и то чтоб вспотеть, а не согреться.

Я помню лето самой большой любви, не великой, просто большой. Такой любви хватает на несколько несчастных месяцев и еще на пару лет волнующих воспоминаний. Дни сохраняются в памяти как засвеченные фотографии. В них было слишком много солнца и яркости. И самые темные ночи, которые я до сих пор ощущаю всей кожей. Шепот. Вздохи. Скрипы. И твой «Мадди Уотерс» (ту-ду-ду-ду-ду!), который, как известно, «просто класс». Я жил тобой одно безнадежно короткое лето. Раз за разом я растворялся в тебе, как лед в стакане с бурбоном. И ты была для меня солнцем, бризом, океаном, который я никогда не видел. Шептала во мне, рождая внутри теплоту и необычайную легкость.

Юная любовь – самая яркая. Вот эта сопливая, щенячья и ярче любого фейерверка! Любовь после первых ожогов такая осторожная, вдумчивая, техничная. Немного расчетливая. А вот эта незрелая, но удивительно сочная и вкусная, все равно самое заметное, ничем не выводимое пятно на рубашке любви. Но она до обидного быстротечна: еще вчера ты исследовал все изгибы и обводы ее тела, а сегодня она выставляет тебя за порог с ничего не объясняющим «не хочу».

Тем летом мы научились разводить дешевый бренди спрайтом. Получалось мерзко, сладко и липко. Вот так мы тогда и слиплись, те самые две половинки.

Знаете, как выглядели летние дискотеки в середине девяностых? Вот там отмечают, тут скандалят, а вот в том углу кто-то уже прячет труп. И не танцуют, а жмутся по углам… Вру, конечно. Дискотеки были не только поводом подраться – мы приходили туда потискаться. В темном зале под шумок можно было незаметно ухватить зазевавшуюся нимфу за задницу и быстренько смыться незамеченным. А в тот вечер меня подвел наш дешевый коктейль. Слиться не удалось. И вот нимфа уже сидит у меня на коленях, долго и путано объясняет что-то про свое имя, то ли греческое с белорусской транскрипцией, то ли украинское с датскими корнями. Как сейчас помню – Одиллия. Алкоголь подсказывал, что она красива. И мои руки под ее футболкой это подтверждали. Одиллия сочно целовала меня мягкими чуть полноватыми губами.

И как-то случайно получилось: я оторвался от нее, вышел из зала и не вернулся. На скамейке у входа сидела некрасивая девчонка. Она что-то активно писала в блокнот. Нет, вокруг кипела жизнь, а она сидела и конспектировала. Я, по-моему, даже протрезвел от такого диссонанса. Что-то спросил, она буркнула в ответ. Я не смолчал, съязвил. Она парировала. И эта пикировка получилась такой увлекательной, что я не заметил, как оказался на улице. Оказывается, мы уже отмахали три квартала. Я держал ее за руку и слушал. Я редко слушаю. Я – вещаю. Друзья даже называют меня Центнер-FM. Они у меня сволочи, когда-нибудь я отомщу – приду к ним домой и съем вместе с домашними питомцами. Но в тот вечер – в тот вечер я молчал.