Условия человеческого существования

Когда весь день праздно сидишь против тушечницы и для чего-то записываешь всякую всячину, что приходит на ум, такое напишешь – с ума можно сойти.

Кэнко-хоси. «Записки от скуки»

КОНЕЦ СВЕТА

Тень учителя

– Позвольте, дорогие товарищи, – сказал Кошкин, бывший танкист-политрук, а ныне глава района, спортсмен-рыболов и просто придурок, – позвольте… это самое… от всей души пожелать вам, наставникам нашей замечательной молодёжи, которые не покладая…

Тут в Доме культуры погас свет.

А начиналось все так хорошо! Кошкин в нарядном сером костюме выглядел на трибуне с двуглавым орлом не хуже большой московской шишки в телевизоре, за столом президиума с красной скатертью пристойно сидели выдающиеся люди Амельяновска – начальница районного управления образования, три местных депутата, директор первой средней школы и старая старушка Антонина Павловна, фамилию которой уже никто не помнил. Ей было сто лет в обед, и когда-то она работала в младших классах. Старушка иногда поглядывала на главу района и громко говорила начальнице образования:

– Он ведь был таким трудным мальчиком…

Принаряженный народ терпеливо слушал Кошкина и ждал обещанного концерта. Глава района очень любил по старой политрукской привычке выступать – по любому поводу и с поцелуями, как Брежнев. В зале на триста мест, украшенном гирляндами искусственных цветов и связками разноцветных шаров, яблоку было негде упасть. Откидные пластмассовые сиденья только покряхтывали. Собрание заливало сияние множества мелких лампочек, утопленных в подвесной потолок. И едва Кошкин, бывший трудный мальчик, а ныне самый главный в районе человек, начал петь аллилуйю светочам разума, как погас свет. В зале родился и умер тихий вздох. Через минуту гробовой тишины народ очнулся, загомонил и закашлял. Замелькали всполохи спичек и зажигалок.

– Товарищи, без паники! – возгласил с трибуны невидимый Кошкин. – Всем оставаться на местах!

Но его никто не услышал, потому что с концом электричества наступил конец звукоусилительной аппаратуры, и теперь Кошкин мог микрофоном хоть орехи колоть.

– Не расходитесь, товарищи! – напряг голосовые связки глава района. – Сейчас все наладят.

Кошкин тоже щёлкнул зажигалкой. На миг она осветила одутловатое лицо с перешибленным и криво сросшимся носом, под которым топорщились моржовые усы. Зажигалка тут же погасла под порывом воздуха – кто-то открыл дверь в фойе.

– Я сказал, не расходитесь!

– Это ты, Александр Иванович, в своем танке привык шариться без света, – зычно сказали от двери. – А я так не могу – уши от темноты закладывает…

В двусветном актовом зале Дома культуры высокие и узкие окна всегда прикрывали тяжелые синие шторы – чтобы с улицы не заглядывали бездельные граждане, не отвлекали зрителей. Теперь попытались наощупь отдернуть шторы, но только потревожили древнюю пыль. Когда, наконец, удалось расхомутать одно из окон, выяснилось, что и снаружи, в мировом эфире, – тьма египетская. Не горели фонари ни на улицах, ни в маленьком чахлом парке вокруг Дома культуры, не виднелось ни одного освещённого окна во всем Амельяновске. Даже звёзды, дружно высыпавшие на небо ранним вечером, теперь спрятались за тучи. По оконным стеклам катились струйки первого в эту осень дождя и радужно переливались в редких высверках зажигалок.

Несмотря на опрометчивое обещание Кошкина, ничего не налаживалось. Томительно тянулись минуты, а света по-прежнему не было. В одном углу зала свистнули, в другом – взвизгнули, в третьем – закукарекали. Молодёжь, пользуясь темнотой, резвилась.

– Кина не будет! – крикнули дурным голосом.

После этого возгласа некоторые несознательные зрители забили ногами в пол.

Глава района покинул трибуну в углу сцены и неосторожно двинулся во тьме, с грохотом и проклятьями натыкаясь на стулья у стола президиума и рискуя свалиться в зал. Захлопали откидные сиденья – народ тоже потянулся к выходу. Хорошо, что из-за кулис торопливо вынырнула бледная нежить и застыла с керосиновой лампой над головой в позе американской статуи Свободы – теперь крохотный трепещущий мотылёк света на сцене хотя бы помогал ориентироваться в зале, внезапно превратившемся в неприютную пещеру. Кошкин уже добрался до конца сцены и посыпал матерной скороговоркой свою свиту, столпившуюся в проходе между двумя рядами занавесей. Самое цензурное, что мог услышать народ, было:

– Это же День учителя, суки, а не ёлка!

Почему на День учителя нужен свет, а под новогодней ёлкой можно веселиться в темноте – осталось за кадром и на совести Кошкина.

В Амельяновске не так уж много поводов для праздника. Ну, выдали всей улицей дочь замуж, дождались сына из армии, отпраздновали, опять же всей улицей, выход на пенсию. И все. Поэтому так дорожили возможностью собраться в районном Доме культуры на Новый год, в день защитника Отечества, в день Победы или в День учителя, поэтому и стал Дом культуры неким центром всенародного ликования. А поскольку звёзды эстрады в Амельяновск отчего-то не заглядывали, то амельяновцы сами себе пели и плясали. Певцов, чтецов, музыкантов и прочих лицедеев в Амельяновске на квадратный километр было значительно больше, чем в Москве. Насколько больше, не знаю, врать не буду. Но больше.

А тут – такая незадача… Света нет!

Сергей Михайлович осторожно пробирался между кресел и вел за руку Светлану Петровну. Он был ледоколом во мгле полярной ночи, прокладывающим путь кораблям. Жена что-то расстроено говорила ему в спину. Сергей Михайлович её не слушал, размышляя, что пропал к чёрту воскресный вечер, который вполне можно было бы провести дома за книжкой. Теперь и почитать не придётся – много ли увидишь при керосиновой лампе… А вот интересно, как Пушкин, Александр Сергеевич, наше всё, читал и писал при свечах? Может, тогда свечи были больше нынешних? Или глаза поздоровее?

– Где ж её носит? – расслышал, наконец, Сергей Михайлович. – Сказала же – сиди рядом! Нет, куда-то умотала. Где теперь искать?

Сергей Михайлович понял, что речь шла о дочери, десятикласснице Верке.

– Оказывается, дождь пошёл, – продолжала не очень последовательно Светлана Петровна. – Напрасно не взяли зонтик. У меня хоть капюшон… А ты опять будешь кашлять.

– Ничего, – вздохнул он. – Побольше покашляю, поменьше похрюкаю.

– Сергей Михайлович! – шлепнула его меж лопаток Светлана Петровна. – Шутник…

На людях она называла его только по имени-отчеству. Уважение к учителю в классе начинается с уважения учителя в обществе. Ну и в общественных местах, разумеется. Эту немудрящую заповедь Светлана Петровна блюла неукоснительно, хотя Сергею Михайловичу наедине выговаривала немало – и без особого чинопочитания.

В фойе Дома культуры метались тени – на загогулистом балконе, опоясывавшем фойе сверху, на уровне второго этажа, поставили несколько ламп, и теперь народ более уверенно ломился к выходу.

– Вот вы где! – засверкали в серой мгле золотые зубы Григория Петровича Забазнова. – Ну, позвольте вас поздравить с праздничком! Иди, сестра, обнимемся-поцелуемся… Не боись, я губы вытер.

Он продрался сквозь толпу и распахнул объятья. С дождевика Забазнова капало.

– Отстань! – сказала Светлана Петровна. – Ты что здесь делаешь?

– Любаньку караулю. Ихний хор сегодня поёт. Вернее, должен был петь, да теперь, смекаю, это дело откладывается. Без света даже выпивать неприлично.

Любанька, дочь Забазнова и племянница Светланы Петровны, в прошлом году окончила школу, поступила на заочное в планово-экономический техникум, но пока нигде не работала. Потому и пела со скуки в хоре Дома культуры.

– Дождемся Любаньку и поедем, – продолжал Григорий Петрович, подталкивая родственников к стене, чтобы не торчали на пути торопившихся на улицу граждан. – У меня со светом порядок – четыре лампы наяривают. Клавдя пирогов напекла с рыбой и с капустой. А горючего у меня, сами знаете, всегда полный боезапас. Папаня с маманей уже за столом сидят, уже слюни на кулак наматывают.

– Предупреждать надо, – сердито сказала Светлана Петровна. – Всё у тебя, Гришаня, с наскоку, всё экспромтом…

– Так мы же договаривались! – удивился Забазнов. – Ещё неделю назад. Договаривались посидеть у меня, отметить ваш учительский праздник. Михалыч, подтверди!

– Клянусь, – поднял правую руку как в суде Сергей Михайлович. – Приглашал.

– Ты, сестра, по-моему, перетрудилась на умственной почве, – продолжал Забазнов. – Ну, извини, ёклмн, что телеграмму не прислал и не напомнил. Извини, что планты ваши поломал. Небось, после концерта вы в Кремль намыливались? Так я тебе скажу, дорогая сестрица, и в Кремле нет света. Вот такая, значит, катаклизма.

– Не знаешь, почему нет электричества? – спросил Сергей Михайлович.

– Не знаю, но догадываюсь, – ответил шурин. – По-моему, трансформатор гавкнулся – окончательно и бесповоротно. Он и так был третьего срока носки…

Летом дождь в степи прекрасен.

Воздух, с утра ещё прозрачный, к обеду постепенно наливается белёсой парной дымкой. Она сгущается, на горизонте набухает синева. Постепенно встает чёрная лохматая туча, которая растёт, растёт и, наконец, занимает полнеба. Солнце прячется, и степь озаряется белыми искрами, которые просвёркивают в чёрной и всё растущей завесе. Грома пока не слышно, потому что гроза в десятке километров. Всё вокруг замирает: пожухлая трава, рыжие от пыли лесополосы, зелёные стрелки кукурузы, разлапистая ботва арбузов на бахчах. Воздух недвижим, и от этого только сильнее ощущение жара, который исходит от клёклой жёлто-серой земли. Потом налетают маленькие смерчи. Они проносятся через дорогу, увлекая сухие травинки, бумажки и тонкую пыль. Из степи вдруг пышет влажной прохладой, словно на мгновенье открылась дверь холодильника. Теперь на чёрном фоне тучи становятся заметны серые полосы дождя. Они ещё далеки и похожи на щупальца гигантского осьминога. После томительной тишины и неподвижности налетает шквал. Воздух ревёт, небо раскалывается от молнии, похожей на чудовищное разлапистое дерево. Грохот как при конце света. Ужас и восторг одновременно! Первые крупные капли выбивают в пыльном ковре дороги тёмные оспины. И сразу на землю опрокидывается вода. Дождь валит стеной, истомлённая зноем степная зелень жадно пьёт небесную влагу. Люди и животные не прячутся от дождя. Это такое блаженство – вымокнуть под летней грозой после долгой недели суши и горячего ветра! Но ливень, как всё замечательное, быстро кончается, туча растворяется в синеве, в зенит выскакивает белое раскалённое светило – и словно не было грозы. Только умытая зелень ещё некоторое время светит чистыми красками да мальчишки с собаками носятся по быстро исчезающим лужам…

Но то – летом. А вечерний дождь в начале октября приходит тихо, почти незаметно. Однако обживается в сером молчаливом пространстве основательно – на ночь, если не на целые сутки. Сначала в воздухе появляется влажная взвесь, похожая на пыль, потом она сгущается, и в кругах света под фонарями начинает блестеть, а сами редкие фонари на амельяновских улицах тонут в тумане и светят словно из-под воды. В такое время лучше сидеть дома.

Фалалеев, сутулый пятидесятилетний мужичок в засаленном ватнике и резиновых сапогах, прикатил на древнем велосипеде к кирпичной будке районной понизительной подстанции – посмотреть, что тут и как… В летний сезон Фалалеев, заступив на вахту, косил бы траву для кроликов либо ковырялся в огороде. Но в этот смурной осенний вечер, когда из невидимой степи находил мелкий дождь, ничего ему в судьбе не оставалось, кроме дежурства по подстанции. Всё на сей раз оказалось обычным: дверной замок на месте, в будке успокаивающе гудит, на жестянке череп скалится – не влезай, убьёт! Стало быть, порядок.

Фалалеев развернул велосипед в наступающую тьму и покатил через пустырь назад, к Амельяновску. Подстанция стояла на отшибе, неподалеку от республиканской трассы, то есть у чёрта на куличках, что Фалалеева вполне устраивало – летом в кустах у будки он сиживал с приятелями за дешёвым вином, помидорами и вяленой чехонью. Тут можно было даже попеть, не рискуя быть услышанными соседями и роднёй.

По узкой дорожке, присыпанной щебнем, дежурный двинулся через пустырь к шоссе. Зубы клацали на рытвинах, педали, от рождения не видавшие масла, визжали, как побитые собаки, и в этой какофонии звуков Фалалеев не услышал грозного треска за спиной.

Один из трансформаторов на подстанции был старый. А по меркам жизни электрооборудования – даже древний, этакий металлический мафусаил. Собрали его полвека назад ударники труда Минского электротехнического завода имени Козлова. На мятой латунной табличке, приклёпанной к кожуху, ещё можно было разобрать полузатёртые буквы: «г. Минск, ул. Уральская, 4». Второй трансформатор был моложе – только разменял четвёртый десяток.

Огромные катушки трансформаторов охлаждало масло. Для контроля его уровня существовало газовое реле с двумя контактами-герконами. При большом испарении масла включался верхний геркон и тогда раздавался звуковой сигнал – тысячекратно усиленное комариное пенье. Дежурному на подстанции в таком случае полагалось во время профилактики долить жидкости. Если случалась течь, то нижний геркон отключал всю цепь. И тогда уже приходилось капитально ремонтировать баки. Иначе в пересохших катушках трансформаторов поднималась температура, что грозило замыканием во всей цепи и прочими неприятностями техногенного характера.

Старый трансформатор не вынес тяжести лет. Осушенная верхняя часть катушек нагрелась так, что несколько витков обмотки расплавились. Мощный разряд, похожий на заблудившуюся молнию, сверкнул в темноте кирпичной будки. Пары масла, скопившиеся в баке, взорвались. Обломки бака, словно артиллерийская шрапнель, ударили по второму трансформатору и он тоже потёк. Горячая жидкость расплескалась по всей подстанции и загорелась.

Второй трансформатор ещё боролся за жизнь. Едва масло в его пробитом баке снизилось до критического уровня, нижний геркон попытался отключить цепь, но его горизонтальная ось сместилась от удара взрыва, и теперь геркон не доставал до основного контакта. Электрический ток напряжением в десять киловольт продолжал поступать с линии передачи на подстанцию. И когда Фалалеев на своем драндулете, наконец, преодолел пустырь, взорвался второй трансформатор – вместе с остатками масла. За пятьдесят с лишним вёрст на другой подстанции, от которой начиналась десятикиловольтная линия, только чуткая автоматика заметила скачок напряжения.

Фалалеева удивила внезапно наступившая тьма: огоньки Амельяновска впереди одномоментно погасли. Он оглянулся на будку и ещё больше удивился. На пустыре, как ему показалось, стартовала космическая ракета – не хуже чем в телевизоре. Из будки вырывался столб пламени, возносивший в чёрное небо плиту, служившую крышей подстанции.

– Ни хрена себе, – пробормотал дежурный, ощутив резкую слабость в ногах. – А если бы я возле будки шарился? Ну, ни хрена себе!

По лестнице с балкона в фойе сошли несколько женщин в длинных цветастых платьях с оборками, кружевами и буфами. Костюмы для женской части хора шили по старинным фотографиям амельяновских казачек. Жаль, что в полутьме не было видно, какие розы и мальвы цвели по подолам.

– Мы будем спивать или не будем? – вопросила темноту одна из женщин.

– Здорово, Максимовна, – любезно сказал Григорий Петрович Забазнов. – Электричеству пришел кердык. Думаю, придётся тебе спивать дома, перед своим дедом. Он еще слышит? Ну и слава Богу… Исполни ему песни композиторов – заслужил. Любаньку не видела?

– Здесь я, – вышла вперёд Любанька, невысокая и плотная девушка с широким лицом и крупным носом – вся в маму.

– Переобмундировывайся, доча, – сказал Забазнов, – поедем домой.

– А концерт?

– А концерт в другой раз покажете. При свете.

– Ой! – пригляделась Любанька. – Здравствуйте, тётя Света, здравствуйте, дядя Серёжа… Вы, наверное, Верку ищете? Так она у нас наверху сидит, в раздевалке.

– И Верку тащи, – распорядился Григорий Петрович.

Они вышли, наконец, на бетонное крыльцо Дома культуры, оформленное в виде древнегреческого портика с колоннами. Мелкий дождь посыпал расходившихся по домам граждан. Как-то сразу неуютно стало в поселке, тоскливо. Григорий Петрович и Сергей Михайлович закурили.

И тут вспыхнул свет. Правда, не везде.

Если смотреть с крыльца Дома культуры, то справа будет длинное двухэтажное здание бывшего райкома партии, а ныне районной администрации, слева – такое же здание строительного треста, а напротив – отделение банка. Эти здания вместе с Домом культуры располагались по периметру квадратной площади, посреди которой стоял в небольшом скверике памятник Ленину. Площадь с прилегающими домами обустраивалась в начале шестидесятых годов, когда страна чуть-чуть вылезла из послевоенных нехваток, и портик Дома культуры вместе с затейливыми балясинами на балкончиках райкома и стройтреста воспринимались как символы наступающего тогда благоденствия.

Свет зажёгся только в районной администрации. Потом чуть дальше, уже по улице Октябрьской, пересекавшей площадь, загорелись окна в милиции и в отделении связи.

– У них кабель от подстанции с промзоны, вроде резерва, – объяснил родственникам Забазнов. – Власть всегда должна сидеть при свете, а то непорядок получается.

– Непорядок получается, когда власть не даёт народу света, – пробормотал Сергей Михайлович.

В ограду вокруг сквера были вмонтированы два больших софита. Они засияли в сырой тьме и осветили памятник. Гигантская тень Ленина распростёрлась на белой стене банка, как на экране кинотеатра. Но стены не хватило, и голова памятника ушла в атмосферное пространство. Осталась тень тулова и указующей руки.

– А ещё вчера было сухо, – сказал Григорий Петрович, попыхивая сигаретой. – Напрасно мы с тобой, Михалыч, на дачу не съездили. По грязи-то не больно накатаешься, ёклмн…

– Ничего, – сказала Светлана Петровна. – Выпить водки вы и дома сможете, не обязательно на даче прятаться.

– Удивляюсь я, – вздохнул Забазнов, – в кого ты такая ядовитая, сестра? Просто гадюка семибатюшная, извини за критику и не обижайся.

Светлана Петровна не успела обидеться, потому что из Дома культуры, оживлённо болтая на ходу, выскочили Любанька с Веркой. Забазнов затолкал их вместе с сестрой на заднее сиденье старого «москвича», на переднем угнездился Сергей Михайлович, машина ахнула, пукнула, выпустила шлейф белёсого дыма и покатила по тёмному Амельяновску. В свете фар изредка мелькали согбённые фигуры – народ разбредался по домам, не дождавшись обещанного праздника.

– Опаньки! – вдруг ударил по тормозам Григорий Петрович. – Всем сидеть! Я скоро…

Забазнов с кряхтеньем начал выбираться из-за руля.

– Ты куда, Гришаня? – спросила Светлана Петровна.

– Наверное, что-то сломалось, – предположил Сергей Михайлович. – Но вы не волнуйтесь, девушки. И года не пройдёт, Гришаня все починит. Правда, Григорий Петрович?

– Ничего не сломалось, – отмахнулся Забазнов. – Я сейчас одного придурка допрошу, ёклмн… Эй, Фалалеев! Тебе говорю, тебе… А ну, подъедь!

Из тьмы в свет фар высунулся мужик на велосипеде.

– Здорово, Петрович… Не поверишь, у нас крыша слетела!

– Почему же не поверю? Крыша у тебя давно ушла к другому хозяину. Света нет, а ты на велике тренируешься. Что случилось, ты, электропривод?

– Я ж вот и еду… Докладать! Веришь, Петрович, от смерти ушёл. Всю крышу на хрен снесло!

– Какую крышу, придурь ненаглядная?

– Да в будке нашей! Крыша летала… Прямо как трусы с верёвки! Будка взорвалась. Может, эти… террористы?

– Очень ты нужен террористам, – фыркнул Забазнов. – Значит, будка взорвалась? Понятно, гавкнулся трансформатор.

– Гавкнулся, – сказал Фалалеев. – Ладно, поеду в райэнерго – докладать.

– Вот так и живём, – пробормотал Забазнов, устраиваясь за рулём. – То трусы с верёвки у нас сами собой летают, то крыши с подстанций…

– А ты не обобщай, – сказал Сергей Михайлович. – Есть же в стране и отдельные замечательные достижения.

Забазнов молчал до самого своего дома, расположенного на окраине Амельяновска, над Широкой балкой. А когда затормозил перед зелёными железными воротами, сказал:

– А ты, Михалыч, гадюка ещё ядовитее, чем моя драгоценная сестрица… Достижения, ёклмн!

Амельяновские руководители расположились за столом для совещаний в кабинете главы района. Вся головка собралась – человек восемь или десять. Здесь было светло и уютно под большой люстрой с мелкими радужными висюльками. За окнами кабинета полыхала огоньками центральная площадь, посреди которой торчал под дождём, освещённый софитами, памятник Ленину. А дальше простиралась область тьмы.

– Какие будут предложения, господа и товарищи? – спросил Кошкин, устраиваясь на своём месте в торце стола.

Пока глава района дошёл от Дома культуры до администрации, он успел немного вымокнуть и теперь приглаживал короткие полуседые волосы и смахивал влагу с усов.

– Не слышу слов, – сказал через минуту Кошкин. – Языки… это самое… поотсыхали? Ну, вот ты, например, Парамонов, заместитель мой боевой, чего думаешь?

– А чего мне думать, – заворочался на стуле толстый одышливый Парамонов. – Я заместитель по торговле, общепиту и сфере услуг. У нас есть, кому думать про электричество.

– Логично, – кивнул Кошкин. – Но я же к тебе обратился как к самому старому из нас. Старые – они умные.

– Я не старый, – поджал губы Парамонов. – Мне ещё до пенсии – как до Киева раком… Я тут самый старший. Но не самый умный. Был бы самым умным, ты бы у меня в заместителях ходил, Александр Иванович, а не наоборот.

– Логично, – ухмыльнулся Кошкин на грубую лесть и обратил взор на другую сторону стола. – Тогда посмотрим мнение самого молодого заместителя. Ну, бухти, Валерий Макарович… Какие у тебя, ёшкин кот, мысли? Ты же отвечаешь за жэкэхэ! Вот и давай… это самое… отвечай.

Валерий Макарович, мелкий молодой человек с залысинами и редкими светлыми усишками, осторожно достал платочек, осторожно высморкался и сказал:

– У нас пока нет полной ясности, Александр Иванович… Что произошло – не знаем. Если авария на сетях, одно дело. А если что-то на подстанции случилось, совсем другое. И тут мы не виноваты. Это не наша сфера ответственности.

– Я ж тебя не в прокуратуре допрашиваю, – вздохнул глава района и угрюмо посмотрел в окно. – Виноваты, не виноваты… Чуть чего – сразу… это самое… жопу прикрывать торопимся! Ты мне обстановку обрисуй.

– Если обрыв на сетях – сейчас же пошлю монтёров проверить уличные линии. Но если, опять же, дело в подстанции… Придётся в область звонить.

– А местными ресурсами не обойдёмся? Что у нас есть?

– Есть вторая подстанция в промзоне. От неё запитаны, кроме производств, микрорайон за Широкой балкой, больница и объекты государственной важности – связь, администрация…

– А ещё хотя бы пару-тройку улиц навесить можно? – спросил Кошкин.

– Когда работают все предприятия – на подстанции пиковые нагрузки.

– Но вечером они же не работают!

Тут забулькал телефон на столе главы района. Кошкин снял трубку.

– Так, ага… Ага, так… Понятно! Крышу снесло? Скажи ты… На всякий случай этого деятеля… На экспертизу мудака! Может он сам… это самое… по пьяни что-то наколодил? Пусть в трубочку дует! Если пьяный… Я его в землю по уши загоню! И давай ко мне. Я понимаю, что дежуришь! Только дежурить тебе… это самое… не по чему дежурить, дорогой. Кончилась сфера ответственности. Ноги в руки – и ко мне!

Кошкин бросил трубку, почесал усы:

– Дежурный по райэнерго звонил. К нему пришёл этот… чудило с подстанции. Оказывается, взорвались трансформаторы. Крыша, говорит, летала как космический корабль. Это ж надо так… нажраться!

– Я давно обращал внимание на техническое состояние подстанции, – сказал мелкий Валерий Макарович. – У меня вся переписка есть.

– Мы уже разобрались, – оборвал его глава района. – Никто на твою жопу… это самое… не собирается. Пока привезут новые трансформаторы, то да сё… Надо подключаться ко второй подстанции. Где она у нас находится?

– На территории птицефабрики, – вздохнул Валерий Макарович и оглянулся на второго заместителя главы района.

– Да уж, – сказал в пространство толстый Парамонов. – Господин Ткаченко электричество приватизировал… Говорит, у него подстанция целей будет.

– А вот это бардак! – стукнул кулаком по столу Кошкин. – Кто позволил? У нас тут не Москва, мы народное добро… не это самое! У нас капитализм не пройдёт. Совсем обнаглели с этой демократией. Он её строил, Ткаченко этот самый… подстанцию эту самую?

– Ну, не совсем приватизировал, – пожал плечами Валерий Макарович. – Подстанция стоит у птицефабрики. Ткаченко её огородил и вообще… Ухаживает. Разрисовал стенки пейзажами и цветы рядом посадил. И денег даёт на обслуживание.